Толстой так что же нам делать читать
Толстой Лев Николаевич
Так что же нам делать
ТАК ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ?
И спрашивал его народ, что же нам делать? И он сказал в ответ: у кого есть две одежды, тот отдай неимущему; в у кого есть пища, делай то же. (Луки III, 10, 11).
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут.
Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут.
Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло.
Если же око твое будет худо, то все тело будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?
Никто не может служить двум господам; ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить богу и мамоне.
Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа во больше ли пищи и тело одежды?
Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться?
Потому что всего этого ищут язычники; в потому что отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.
Ибо легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие божие. (Мтф. XIX, 24; Луки XVIII, 25; Марка X, 25).
Я всю жизнь прожил не в городе. Когда я в 1881 году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была для меня нова и непонятна. В Москве нельзя пройти улицы, чтобы не встретить нищих, и особенных нищих, не похожих на деревенских. Нищие эти не нищие с сумой и Христовым именем, как определяют себя деревенские нищие, а это нищие без сумы и без Христова имени. Московские нищие не носят сумы и не просят милостыни. Большею частью они, встречая или пропуская вас мимо себя, только стараются встретиться с вами глазами. И, смотря по вашему взгляду, они просят или нет. Я знаю одного такого нищего из дворян. Старик ходит медленно, наклоняясь на каждую ногу. Когда он встречается с вами, он наклоняется на одну ногу и делает вам как будто поклон. Если вы останавливаетесь, он берется за фуражку с кокардой, кланяется и просит; если вы не останавливаетесь, то он делает вид, что это только у него такая походка, и он проходит дальше, так же кланяясь на другую ногу. Это настоящий московский нищий, ученый. Сначала я не знал, почему московские нищие не просят прямо, но потом понял, почему они не просят, но все-таки не понял их положения.
Один раз, идя по Афанасьевскому переулку, я увидал, что городовой сажает на извозчика опухшего от водяной и оборванного мужика. Я спросил:
Городовой ответил мне:
— За прошение милостыни.
— Разве это запрещено?
Я вошел в участок, куда свезли нищего. В участке сидел за столом человек с саблей и пистолетом. Я спросил:
— За что взяли этого мужика?
Человек с саблей и пистолетом строго посмотрел на меня и сказал:
Я ушел. Городовой, тот, который привез нищего, сидя в сенях на подоконнике, глядел уныло в какую-то записную книжку. Я спросил его:
— Правда ли, что нищим запрещают просить Христовым именем?
Городовой очнулся, посмотрел на меня, потом не то что нахмурился, но как бы опять заснул и, садясь на подоконник, сказал:
Я сошел на крыльцо к извозчику.
Извозчик покачал головой.
После этого я видал и еще несколько раз, как городовые водили нищих в участок и потом в Юсупов рабочий дом.
Раз я встретил на Мясницкой толпу таких нищих, человек с тридцать. Спереди и сзади шли городовые. Я спросил:
— За прошение милостыни.
Выходило, что по закону в Москве запрещено просить милостыню всем тем нищим, которых встречаешь в Москве по нескольку на каждой улице и шеренги которых во время службы и особенно похорон стоят у каждой церкви.
Но почему же некоторых ловят и запирают куда-то, а других оставляют? Этого я так и не мог понять. Или есть между ними законные и беззаконные нищие, или их так много, что всех нельзя переловить, или одних забирают, а другие вновь набираются?
Нищих в Москве много всяких сортов: есть такие, что этим живут; есть и настоящие нищие, такие, что почему-нибудь попали в Москву и точно в нужде.
Почему те работают, а эти просят?
Так что же нам делать?
ТАК ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ?
И спрашивал его народ, что же нам делать? И он сказал в ответ: у кого есть две одежды, тот отдай неимущему; и у кого есть пища, делай то же.
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут.
Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут.
Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло.
Если же око твое будет худо, то всё тело будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?
Никто не может служить двум господам; ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть. Не можете служить Богу и маммоне.
Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, чтò вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи и тело одежды?
Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться?
Потому что всего этого ищут язычники; и потому что Отец ваш небесный знаетъ, что вы имеете нужду во всем этом.
Ищите же прежде царствия Божия и правды его, и это всё приложится вам. (Мтф. 19—25, 31—34.)
Ибо легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие Божие.
Я всю жизнь прожил не в городе. Когда я в 1881 году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была для для меня нова и непонятна. В Москве нельзя пройти улицы, чтобы не встретить нищих, и особенных нищих, не похожих на деревенских.
Нищие эти — не нищие с сумой и Христовым именем, как определяют себя деревенские нищие, а это нищие без сумы и без Христова имени. Московские нищие не носят сумы и не просят милостыни. Большею частью они, встречая пли пропуская вас мимо себя, только стараются встретиться с вами глазами. И, смотря по вашему взгляду, они просят или нет. Я знаю одного такого нищего из дворян. Старик ходит медленно, наклоняясь на каждую ногу. Когда он встречается с вамп, он наклоняется на одну ногу и делает вам как будто поклон. Если вы останавливаетесь, он берется за фуражку с кокардой, кланяется и просит; если вы не останавливаетесь, то он делает вид, что это только у него такая походка, и он проходит дальше, так же кланяясь на другую ногу. Это настоящий московский нищий, ученый. Сначала я не знал, почему московские нищие не просят прямо, но потом понял, почему они не просят, но всё-таки не понял их положения.
Один раз, идя по Афанасьевскому переулку, я увидал, что городовой сажает на извозчика опухшего от водяной и оборванного мужика. Я спросил:
Городовой ответил мне:
— За прошение милостыни.
— Разве это запрещено?
— Стало быть, запрещено, — ответил городовой.
запретить одному человеку просить о чем-нибудь другого, и, кроме того, не верилось, чтобы было запрещено просить милостыню, тогда как Москва полна нищими.
Я вошел в участок, куда свезли нищего. В участке сидел за столом человек с саблей и пистолетом. Я спросил:
— За что взяли этого мужика?
Человек с саблей и пистолетом строго посмотрел на меня и сказал:
— Вам какое дело? — Однако, чувствуя необходимость разъяснить мне что-то, он прибавил: — начальство велит забирать таких; стало быть, надо.
— Правда ли, что нищим запрещают просить Христовым именем?
Городовой очнулся, посмотрел на меня, потом не то что нахмурился, но как бы опять заснул и, садясь на подоконник, сказал:
— Начальство велит — значит, так надо, — и вновь занялся своей книжкой.
Я сошел на крыльцо к извозчику.
— Ну, что? взяли? — спросил извозчик. Извозчика, видно, заняло тоже это дело.
Извозчик покачал головой.
— Как же это у вас, в Москве, запрещено, что ли, просить Христовым именем? — спросил я.
— Кто их знает! — сказал извозчик.
— Как же это, — сказал я, — нищий Христов, а его в участок ведут?
— Нынче уж это оставили, не велят, — сказал извозчик.
После этого я видал и еще несколько раз, как городовые водили нищих в участок и потом в Юсупов рабочий дом.
Раз я встретил на Мясницкой толпу таких нищих, человек с тридцать. Спереди и сзади шли городовые. Я спросил:
— За прошение милостыни.
Выходило, что по закону в Москве запрещено просить милостыню всем тем нищим, которых встречаешь в Москве по нескольку на каждой улице и шеренги которых во время службы и особенно похорон стоят у каждой церкви.
Но почему же некоторых ловят и запирают куда-то, а других оставляют? Этого я так и не мог понять. Или есть между ними законные и беззаконные нищие, или их так много, что всех нельзя переловить, или одних забирают, а другие вновь набираются?
Нищих в Москве много всяких сортов: есть такие, что этим живут; есть и настоящие нищие, такие, что почему-нибудь попали в Москву и точно в нужде.
Из этих нищих бывают часто простые мужики и бабы в крестьянской одежде. Я часто встречал таких. Некоторые из них заболели здесь и вышли из больницы и не могут ни кормиться, ни выбраться из Москвы. Некоторые из них, кроме того, и загуливали (таков был, вероятно, и тот больной водянкой). Некоторые были не больные, но погоревшие, или старые, или бабы с детьми; некоторые же были и совсем здоровые, способные работать. Эти совсем здоровые мужики, просившие милостыню, особенно занимали меня. Эти здоровые, способные к работе мужики-нищие занимали меня еще и потому, что со времени моего приезда в Москву я сделал себе привычку для моциона ходить работать на Воробьевы горы с двумя мужиками, пилившими там дрова. Два эти мужика были совершенно такие же нищие, как и те, которых я встречал по улицам. Один был Петр, солдат, калужский, другой — мужик, Семен, владимирский. У них ничего не было, кроме платья на теле и рук. И руками этими они зарабатывали при очень тяжелой работе от 40 до 45 копеек в день, из которых они оба откладывали, — калужский откладывал на шубу, а владимирский на то, чтобы собрать денег на отъезд в деревню. Встречая поэтому таких же людей на улицах, я особенно интересовался ими.
Встречая такого мужика, я обыкновенно спрашивал, как он дошел до такого положения. Встречаю раз мужика с проседью в бороде, здорового. Он просит; спрашиваю его, кто он, откуда. Он говорит, что пришел на заработки из Калуги. Сначала нашли работу — резать старье в дрова. Перерезали всё с товарищем у одного хозяина; искали другой работы, не нашли, товарищ отбился, и вот он бьется так вторую неделю, проел всё, что было, —ни пилы, ни колуна не на что купить. Я даю деньги на пилу и указываю ему место, куда приходить работать. Я вперед уже уговорился с Петром и Семеном, чтобы они приняли товарища и подыскали ему пару.
— Смотри же, приходи. Там работы много.
— Приду, как не прийти! Разве охота, —говорит, —побираться. Я работать могу.
Мужик клянется, что придет, и мне кажется, что он не обманывает, а имеет намерение прийти.
— Не приходил. И так несколько человек обманули меня. Обманывали меня и такие, которые говорили, что им нужно только денег на билет, чтобы уехать домой, и через неделю попадались мне опять на улице. Многих из них я признал уже, и они признали меня и иногда, забыв меня, повторяли мне тот же обман, а иногда уходили, завидев меня. Так я увидал, что в числе и этого разряда есть много обманщиков; но и обманщики эти были очень жалки; всё это были полураздетые, бедные, худые, болезненные люди; это были те самые, которые действительно замерзают или вешаются, как мы знаем по газетам.
Так что же нам делать?
Другие варианты названия: «Деньги», «Деревня и город «, «Жизнь в городе», «Жизнь в городе и жизнь в деревне», «Жизнь в христианском городе», «Из воспоминаний о переписи», «Мысли о переписи».
Том юбилейного 90-томного собрания сочинений: 25.
Lvyonok Yasnopolyanskiy 07.10.2016 16:13:29
30 апреля 1889 года Л.Н. Толстой записывает в Дневнике: «Думал, вот 7 пунктов обвинительного акта против правительства: 1) Церковь, обман, суеверия, траты. 2) Войско, разврат, жестокость, траты. 3) Наказание, развращение, жестокость, зараза. 4) Землевладение крупное, ненависть бедноты города. 5) Фабрики – убийство жизни. 6) Пьянство. 7) Проституция» (50, 76-77).
Через десятилетие Толстой ещё раз определил в Дневнике свою позицию обличителя образа жизни и действий властвующих классов, как до конца осознанную им позицию: «Думал о том, что если служить людям писанием, то одно, на что я имею право, что должен делать, это ОБЛИЧАТЬ БОГАТЫХ В ИХ НЕПРАВДЕ И ОТКРЫВАТЬ БЕДНЫМ ОБМАН, В КОТОРОМ ИХ ДЕРЖАТ» (54, 52).
Действительно, основным содержанием толстовской публицистики становится в указанную эпоху страстный протест писателя и христианина, его глубокая, развитая на религиозном фундаменте, критика буржуазного государства и эксплуататорского строя, классового гнёта, главное же – массового ожесточения и безверия в русском обществе. Положение русского народа, могущего в наступающем ХХ веке исполнить (или не исполнить) важнейшую в христианском мире миссию, очень занимало Толстого. Этой теме он посвятил основную часть своего богатого публицистического наследия. Его интересовали проблемы нравственной чистоты соотечественников, но не сами по себе, а в связи с важнейшей проблемой БЛАГОУСТРОЕННОСТИ ЖИЗНИ трудового народа России, благополучия как духовного, так равно и материального.
В годы, предшествовавшие созданию слова, Толстой пришёл к убеждению в возможности преодолеть остроту общественных противоречий через приобщение городских обитателей к трудовой крестьянской жизни. Огромному сочинению предшествовали две статьи 1882 года – «О переписи населения» и «О переписи в Москве», в которых писатель обращался к людям богатых классов с идеей соединить перепись и предоставление не только материальной, но и нравственной помощи нищим и бедствующим жителям города.
Перепись в Москве производилась 23 – 25 января 1882 года. Толстой попросил у главного руководителя переписи, профессора – экономиста И.И. Янжула, чтобы ему дали участок с беднейшим населением. Поселившись с семьёй в Москве осенью 1881г., Лев Николаевич уже успел столкнуться с ужасающей жизнью городских обитателей. Причём оценил не одни только материальные масштабы бедствия: «Всё устраиваются. Когда же начнут жить? Всё не для того, чтобы жить, а для того, что так люди. Несчастные! И нет жизни. Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию, и пируют». К ненормальности такого положения писатель хотел привлечь внимание неравнодушных людей. 20-го января 1882г. в газете «Современные известия» появилась статья «О переписи в Москве». При этом Толстой сам побывал в типографии, помогая рабочим – наборщикам разобраться в особенностях своего почерка, и лично занялся распространением напечатанного.
В начале статьи писатель напоминает русскому читателю о мнениях как революционного лагеря противников нищеты и униженности «низов», так и оппозиции более ему близкой по взглядам, консервативной, не без основания указывавшей на упадок нравственных основ жизни русского общества (Толстой Л.Н. Собр. соч. В 22-х т. М., 1983. Т. 16. С. 98-99). Выход из такого положения Толстому видится в том, чтобы соединить перепись с делом «любовного общения» с бедняками, служения им, и продолжить это служение «не по назначению комитета Думы, а по назначению своего сердца» и после окончания переписи. Причём – служа не столько посредством «материальной помощи», которой филантропы лишь развращают бедняков, сколько через личный труд, который, в отличие от денег, нельзя отдавать бедным без любви к ним и начатому делу (Там же. – С. 99-103). Не денежная отрыжка от излишеств богача, а любовное участие, милосердная личная забота о несчастных – таков предлагавшийся Л.Н. Толстым очень русский и христианский образ действий.
Завершается статья мольбой писателя и публициста к соотечественникам: «Забудемте про то, что в больших городах и в Лондоне есть пролетариат, и не будем говорить, что это так надо. Этого не надо и не должно, потому что это противно и нашему разуму и сердцу, и не может быть, если мы живые люди» (Там же. – С. 104).
Первые же строки публицистического слова Л.Н. Толстого «Так что же нам делать?», а именно строки эпиграфа, дают религиозный ответ на стоящий в заглавии вопрос. Это – стихи из Евангелий от Луки, Матфея и Марка, содержащие христианский призыв к милосердию и нестяжанию. Сама работа весьма обширна (40 глав), и главная её тема, как можно догадаться по эпиграфу – тема частной собственности и богатства в капиталистическом мире, создающих условия для вопиющего неравенства в положении трудящейся бедноты и висящей у неё на шее многоликой дармоедской «элиты» эксплуататорского общества, капиталистического государства.
В первых 16-ти главах слова Толстой гениально соединил художественное искусство и публицистику, воспроизведя яркие образы посещённых им в ходе переписи нищих обитателей Хитрова рынка, Ляпинского и Ржанова ночлежных домов. Писатель передаёт свои мысли и впечатления от этих встреч и от разочарования в надеждах «помочь» страждущим с помощью барской благотворительности.
Публицист вспоминает здесь, в частности, как поначалу, в ходе переписи, он предлагал помочь беднякам деньгами, работой. Крестьянам, не имевшим денег для возвращения в свои деревни, он хотел помогать с выездом из Москвы; детей планировалось устраивать в школы, стариков и старух – в приюты и богадельни. Воображению писателя уже рисовалось некое «постоянное общество, которое, разделив между собой участки Москвы, будет следить за тем, чтобы бедность и нищета эта не зарождались» (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В.22-х тт. Т.16. С. 176.). Но вскоре, столкнувшись с реальной жизнью московского «дна», Толстой пришёл к выводам о недостаточности и, зачастую, ненужности и вреде жалостливой, то есть унизительной, помощи бедным деньгами и о необходимости изменения их миросозерцания, настроенного на ложный идеал безделья и паразитизма.
Но готовы ли были к подобной работе БОГАТЫЕ паразиты? Ведь известно, что, для того чтобы переменить миросозерцание другого человека, надо «самому иметь своё лучшее миросозерцание и жить сообразно с ним» (Там же. С. 191). Надо научиться самому, и лишь потом учить других «жить, то есть меньше брать от других, а больше давать» (Там же. С. 199).
Выявляя причины городской нищеты многих и роскошества меньшинства, Толстой формулирует главную экономическую причину того и другого: это – «переход богатств производителей в руки непроизводителей и скопление их в городах», куда, вослед за вывозимым из деревень продуктом, стекаются, влекомые нищетой и соблазном, деревенские жители (Там же. С. 212). Но городская жизнь жалует только «обеспеченных», для которых созданы искусственные условия отделения их от бедняков посредством роскоши и лжи, оправдывающих нетрудовое потребление продуктов чужого труда. В этих условиях сближение с бедняками для общения и благого на них влияния становится невозможным, а возможной оказывается лишь ограниченная филантропия, озлобляющее бедных и успокаивающее совесть богатых «отбирание у бедных одной рукой тысячей, а другой швыряние копеек тем, кому вздумается» (Там же. С. 219 – 226).
В главе XVI-й автор делает беспощадно резкое противопоставление себя и других «паразитов» бедным, но работящим людям, которым он в филантропическом ослеплении кинулся помогать (Там же. С. 229 – 230). Кто кому должен помогать, если бедные своим трудом кормят и себя, и дармоедов из общественной «верхушки»? Здесь же Толстой делает и конечный вывод из своей эпопеи с переписью: обладание деньгами, то есть чужим овеществлённым трудом, не является главным подспорьем в деле помощи бедным, в нём «есть что-то гадкое, безнравственное» (Там же. С. 231). Таким выражением естественной христианской (то есть человеческой) гадливости в отношении обезьяньего занятия подгребания «под себя» публицист подводит читателя к исследованию проблемы денег (главы XVII-XXI).
Вопреки заверениям апологетов насилия в лице юристов и политэкономов, деньги, полагает Л.Н. Толстой, в условиях современного капитализма никак не могут быть лишь «безобидным средством обмена», а приобретают свойство порабощения тех, у кого их мало, теми, у кого имеется капитал. Для последних деньги – это удобнейшее средство эксплуатации чужого труда ради ещё большего обогащения (Там же. С. 247 – 251). Таково капиталистическое рабство, рабство нового времени, угрозу которого для трудящегося народа России почувствовал великий писатель и мыслитель.
Размышляя об экономических причинах городской нищеты и «нового рабства», Толстой приходит здесь к выводу, что главная из них в аграрной России – это деревенская бедность, следствие того, что у крестьян, у людей, трудящихся на земле, реформа 1861г. отняла землю. Реформа заменила личное рабство поземельным и податным порабощением: «У мужика не хватало хлеба, чтобы кормиться, а у помещика была земля и запасы хлеба, и потому мужик остался тем же рабом» (Там же. С. 264).
Рабство экономическое оправдывается в эксплуататорском обществе лживой и продажной наукой, сделавшейся инструментом господствующей идеологии. В частности, общественными науками активно насаждается в умах «граждан» суеверие общественно-правовое, подобное религиозному. Оно состоит в том, что, якобы, «кроме обязанностей человека к человеку, существуют более важные обязанности к воображаемому существу (государству. – Р.А.), и жертвы (весьма часто человеческих жизней), приносимые воображаемому существу – государству, тоже необходимы, и люди могут и должны быть приводимы к ним всевозможными средствами, не исключая насилие» (Там же. С. 268). Учёные интеллигенты – обманщики, заменившие в деле обмана первобытных жрецов культа, заявляют, что государство, дескать, существует для защиты свободы и благополучия рядовых «граждан», обитающих на его территории, а потому – вправе требовать от них денег и преданного служения в войске.
В последующих главах (26-30) Толстой критикует с позиций «теории насилия» современные ему научные оправдания несправедливого общественного разделения труда в различных общественных классах, в том числе теории Ч.Дарвина и О.Конта (Там же. С. 310-328).
Основная несправедливость, на которую указывает публицист, заключается в том, что служители науки и творческая элита буржуазного мира заявляют свои претензии на результаты производительного труда большинства работников, на «пищу телесную», но при этом не спешат обеспечить трудящихся на них людей плодами своего труда, полноценной и качественной «пищей духовной». А к таковой необходимо отнести: учение о жизни, её смысле и назначении человека, усовершенствованные орудия труда, близкое народу, дарующее радость, эстетическое наслаждение, объединяющее людей, обогащающее их новыми осмыслениями искусство и т.п. (Там же. С. 332-336).
Именно поэтому НЕ НАДО ЖДАТЬ революционного взрыва: ведь общественное мнение пока ещё способно поддержать и инициативу «сверху». Те люди «верхушки», которые добровольно займутся честным, полезным для общества трудом, «без насилия правительственного или революционного для себя разрешат страшный вопрос, стоящий перед всем миром и разделяющий людей» (Там же. С. 381).
Таково содержание этого крупного общественно-политического выступления Л.Н. Толстого. Его полный текст увидел свет лишь за границей (в 1889г.), а в России был напечатан только в 1937г. в 25-м томе юбилейного собрания сочинений. Так что полемизировать «культурным», читающим современникам Толстого пришлось вокруг неполного, урезанного цензорами, текста «Так что же нам делать?», который, к тому же, они и не желали понять в его истинном значении, ибо обращён он был как раз против их образа жизни, столь для них удобнейшего и приятного.
Толстой так что же нам делать читать
Толстой Лев Николаевич
Так что же нам делать
ТАК ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ?
И спрашивал его народ, что же нам делать? И он сказал в ответ: у кого есть две одежды, тот отдай неимущему; в у кого есть пища, делай то же. (Луки III, 10, 11).
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут.
Но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут.
Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло.
Если же око твое будет худо, то все тело будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?
Никто не может служить двум господам; ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. Не можете служить богу и мамоне.
Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа во больше ли пищи и тело одежды?
Итак, не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться?
Потому что всего этого ищут язычники; в потому что отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.
Ибо легче верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царствие божие. (Мтф. XIX, 24; Луки XVIII, 25; Марка X, 25).
Я всю жизнь прожил не в городе. Когда я в 1881 году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была для меня нова и непонятна. В Москве нельзя пройти улицы, чтобы не встретить нищих, и особенных нищих, не похожих на деревенских. Нищие эти не нищие с сумой и Христовым именем, как определяют себя деревенские нищие, а это нищие без сумы и без Христова имени. Московские нищие не носят сумы и не просят милостыни. Большею частью они, встречая или пропуская вас мимо себя, только стараются встретиться с вами глазами. И, смотря по вашему взгляду, они просят или нет. Я знаю одного такого нищего из дворян. Старик ходит медленно, наклоняясь на каждую ногу. Когда он встречается с вами, он наклоняется на одну ногу и делает вам как будто поклон. Если вы останавливаетесь, он берется за фуражку с кокардой, кланяется и просит; если вы не останавливаетесь, то он делает вид, что это только у него такая походка, и он проходит дальше, так же кланяясь на другую ногу. Это настоящий московский нищий, ученый. Сначала я не знал, почему московские нищие не просят прямо, но потом понял, почему они не просят, но все-таки не понял их положения.
Один раз, идя по Афанасьевскому переулку, я увидал, что городовой сажает на извозчика опухшего от водяной и оборванного мужика. Я спросил:
Городовой ответил мне:
— За прошение милостыни.
— Разве это запрещено?
Я вошел в участок, куда свезли нищего. В участке сидел за столом человек с саблей и пистолетом. Я спросил:
— За что взяли этого мужика?
Человек с саблей и пистолетом строго посмотрел на меня и сказал:
Я ушел. Городовой, тот, который привез нищего, сидя в сенях на подоконнике, глядел уныло в какую-то записную книжку. Я спросил его:
— Правда ли, что нищим запрещают просить Христовым именем?
Городовой очнулся, посмотрел на меня, потом не то что нахмурился, но как бы опять заснул и, садясь на подоконник, сказал:
Я сошел на крыльцо к извозчику.
Извозчик покачал головой.
После этого я видал и еще несколько раз, как городовые водили нищих в участок и потом в Юсупов рабочий дом.
Раз я встретил на Мясницкой толпу таких нищих, человек с тридцать. Спереди и сзади шли городовые. Я спросил:
— За прошение милостыни.
Выходило, что по закону в Москве запрещено просить милостыню всем тем нищим, которых встречаешь в Москве по нескольку на каждой улице и шеренги которых во время службы и особенно похорон стоят у каждой церкви.
Но почему же некоторых ловят и запирают куда-то, а других оставляют? Этого я так и не мог понять. Или есть между ними законные и беззаконные нищие, или их так много, что всех нельзя переловить, или одних забирают, а другие вновь набираются?
Нищих в Москве много всяких сортов: есть такие, что этим живут; есть и настоящие нищие, такие, что почему-нибудь попали в Москву и точно в нужде.