То старина то и деяние что это значит
Что старина то и деянье
Пословица про прошлое и будущее:
Что старина, то и деянье.
Смысл пословицы
Смысл этой пословицы можно понять исходя из того, что она про прошлое и будущее. Дополнительную информацию можно почерпнуть из описания похожих пословиц и выражений.
Похожие пословицы и выражения
Пословицы отмеченные звёздочкой 
содержит подробное описание, раскрывающее их значение и смысл.
Смотрите все пословицы про прошлое и будущее 
Скачать пословицу
Вы можете скачать изображение с текстом пословицы, поделиться им с друзьями в социальных сетях либо использовать в презентациях. Для скачивания, нажмите на картинке.
Задать вопрос
Свои вопросы, предложения и замечания присылайте через предложенную ниже форму.
Благодаря Вашим отзывам и оценкам, мы постараемся сделать проект «Игра слов» ещё лучше.
Полезное
«Былое» — «Былое», ежемесячный журнал по истории революционного движения в России. Выходил в 190607 и 191726. Тираж около З0 тыс. экземпляров Издательство и редакция последовательно помещались на Спасской улице (ныне улица Рылеева, 25),… … Энциклопедический справочник «Санкт-Петербург»
былое — см. прошлое Словарь синонимов русского языка. Практический справочник. М.: Русский язык. З. Е. Александрова. 2011. былое прил. • прошлое • минувшее … Словарь синонимов
БЫЛОЕ — сборник (Лондон Париж, 1900 04, 1908 13, 15 номеров) и журнал (Санкт Петербург Ленинград, 1906 07, 1917 26, 57 номеров). Документы и материалы по истории революционного движения, преимущественно 2 й пол. 19 в. Редакторы: В. Л. Бурцев, В. Я.… … Большой Энциклопедический словарь
БЫЛОЕ — исторические сборники (Лондон Париж, 1900 04, 1908 1913, 15 номеров) и журнал (Санкт Петербург Ленинград, 1906 07, 1917 26, 57 номеров). Редакторы: В. Л. Бурцев, В. Я. Богучарский, П. Е. Щёголев. Публикации документов и материалов по истории рев … Русская история
Былое — ежемесячный журнал по истории революционного движения в России. Выходил в 1906 07 и 1917 26. Тираж около З0 тыс. экземпляров Издательство и редакция последовательно помещались на Спасской улице (ныне улица Рылеева, 25), Знаменской улице… … Санкт-Петербург (энциклопедия)
БЫЛОЕ — «БЫЛОЕ», сборник (Лондон Париж, 1900 04, 1908 13, 15 номеров) и журнал (Санкт Петербург Ленинград, 1906 07, 1917 26, 57 номеров). Документы и материалы по истории революционного движения, преимущественно 2 й пол. 19 в. Редакторы: В. Л. Бурцев (см … Энциклопедический словарь
Былое — («Былое»,) журнал по истории революционного движения в России. В 1900 04 В. Л. Бурцев в Лондоне и Париже издал 6 номеров «Б.». Опубликованные в них материалы были посвящены революционному движению 60 80 х гг. и особенно «Народной воле (См … Большая советская энциклопедия
былое — • прошлое, былое, минувшее Стр. 0896 Стр. 0897 Стр. 0898 … Новый объяснительный словарь синонимов русского языка
Былое — ср. Временной период, события, предшествовавшие настоящему; прошлое. Толковый словарь Ефремовой. Т. Ф. Ефремова. 2000 … Современный толковый словарь русского языка Ефремовой
«Былое» — сборник (Лондон Париж, 1900 04, 1908 13, 15 номеров) и журнал (Санкт Петербург Ленинград, 1906 07, 1917 26, 57 номеров). Документы и материалы по истории революционного движения преимущественно второй половины XIX в. Редакторы: В. Л. Бурцев,… … Энциклопедический словарь
Старина, что диво.
Смотреть что такое «Старина, что диво.» в других словарях:
ДИВО — ср. чудо, невидаль, диковина, ниж. дивледь жен. вещь или дело редкое, удивительное. Я диву дался, изумился. Это из див диво. Диво дивное, чудо чудное: от черной коровки, да белое молочко! Я дивом дивился, очень дивился. Дивушко мое, дивище.… … Толковый словарь Даля
Что старина, то и деянье. — Что старина, то и деянье. Старина, что диво. См. БЫЛОЕ БУДУЩЕЕ … В.И. Даль. Пословицы русского народа
Старина с мозгом. — Старина с мозгом. Где старья, там и статья. Добрая старина, святая. См. БЫЛОЕ БУДУЩЕЕ Старина с мозгом. Старина, что диво. См. МОЛОДОСТЬ СТАРОСТЬ … В.И. Даль. Пословицы русского народа
СТАРОСТЬ — уважение к старине, старости, старикам было всегда присуще коренным русским людям, особенно крестьянам. Еще в XI в. в сборнике «Поучение отца сыну» неизвестный русский автор говорит: «Все новое хорошо, но старое и лучше всего, и сильней». У… … Русская история
Россия. Русский язык и Русская литература: История русской литературы — История русской литературы для удобства обозрения основных явлений ее развития может быть разделена на три периода: I от первых памятников до татарского ига; II до конца XVII века; III до нашего времени. В действительности эти периоды резко не… … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона
Вельтман, Александр Фомич — В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Вельтман. Александр Фомич Вельтман … Википедия
Щапов, Афанасий Прокопьевич — известный историк; родился в 1830 г. в селе Анге, Верхоленского уезда, в 200 верстах от Иркутска, в семье местного бедного дьячка; мать его была бурятка. На 9 м году отец Щ. отдал его вместе со старшим братом в Иркутское духовное училище, где Щ.… … Большая биографическая энциклопедия
КУТИТЬ — Словарь русского литературного языка является той национальной сокровищницей, в которую текли словесные богатства из разных народных говоров. Вступая в строй литературной речи, народные слова и выражения приспособлялись к ее экспрессивно… … История слов
Технологическая карта Литература, 6 класс. Урок 32. «То старина, то и деяние» (О русской былине).
Урок 32. «То старина, то и деяние» (О русской былине).
Просмотр содержимого документа
«Технологическая карта Литература, 6 класс. Урок 32. «То старина, то и деяние» (О русской былине).»
Литература, 6 класс
Урок 32. «То старина, то и деяние» (О русской былине).
Раздел 3. «То старина, а то деяние»
Рабочее название урока: В чём особенности русской былины?
Формирование УУД и технология оценивания
Цель данного урока – понимание народного эпического творчества как эмоциональной памяти народа, как средства самовыражения и одной из составляющей менталитета.
1. Самостоятельно формулировать тему, проблему и цели урока.
2. В диалоге с учителем вырабатывать критерии оценки своей работы.
1. Самостоятельно вычитывать все виды текстовой информации – фактуальную, текстовую и концептуальную.
2. Пользоваться приёмами изучающего чтения.
3. Извлекать информацию, представленную в разных формах (сплошной текст, несплошной текст: иллюстрация, таблица, схема).
4. Пользоваться приёмами ознакомительного и просмотрового чтения.
5. Излагать содержание прочитанного (прослушанного) текста подробно, сжато, выборочно.
6. Пользоваться словарями, справочниками.
7. Осуществлять анализ и синтез.
8. Устанавливать причинно-следственные связи.
9. Строить рассуждения.
1. Учитывать разные мнения и стремиться к координации различных позиций в сотрудничестве.
2. Формулировать собственное мнение и позицию, аргументировать её.
3. Осознавать важность коммуникативных умений в жизни человека.
4. Оформлять свои мысли в устной и письменной форме с учётом речевой ситуации, создавать тексты различного типа, стиля, жанра.
5. Высказывать и обосновывать свою точку зрения.
6. Слушать и слышать других, пытаться принимать другую точку зрения, быть готовым корректировать свою точку зрения.
7. Выступать перед аудиторией сверстников с сообщениями.
1. Формирование эмоционально-оценочного отношения к прочитанному.
2. Формирование восприятия текста как произведения искусства.
На уроке ученик сам по алгоритму самооценивания определяет свою оценку и (если требуется) отметку, когда показывает выполненное задание. Учитель имеет право поправить оценки и отметку, если докажет, что ученик завысил или занизил её.
После уроков за письменные задания оценку и отметку определяет учитель. Ученик имеет право поправить эту оценку и отметку, если докажет (используя алгоритм самооценивания), что она завышена или занижена.
1-й шаг. Что нужно было сделать в этом задании (задаче)? Какая была цель, что нужно было получить в результате?
2-й шаг. Удалось получить результат? Найдено решение, ответ?
3-й шаг. Справился полностью правильно или с незначительной ошибкой (какой, в чём)?
4-й шаг. Справился полностью самостоятельно или с небольшой помощью (кто помогал, в чём)?
Какую оценку ты себе ставишь?
Необходимый уровень (базовый) – решение простой типовой задачи, где требуется применить сформированные умения и усвоенные знания, прежде всего опорной системы, что необходимо всем. Это «хорошо, но не отлично».
Повышенный уровень – решение нестандартной задачи, где требуется либо применить знания по новой, изучаемой в данный момент теме, либо «старые» знания и умения, но в новой, непривычной ситуации. Это уровень функциональной грамотности – «отлично».
Максимальный уровень – решение «сверхзадачи» по неизученному материалу с применением самостоятельно добытых знаний или самостоятельно усвоенных умений.
1. Работа с текстом до чтения. Формулирование темы урока.
2. Работа с текстом во время чтения. Анализ текста.
3. Работа с текстом после чтения.
– Давайте прочитаем текст на с. 87–88.
– Как вы думаете, о чём мы сегодня будем с вами говорить? (О былинах.) Что такое былины? (Разные ответы.) Давайте сформулируем вопрос урока:
Но, поскольку мы говорим о русских былинах, давайте поставим вопрос немного иначе:
– В чём особенности русской былины?
Информация для учителя
Былина – это жанр русских эпических песен-сказаний. Термин введён И.П. Сахаровым в 1839 году. На русском севере былины и исторические песни называются «старины». Они рассказывают о событиях далёкого прошлого, как правило – т.н. богатырских временах, когда Русь была великой.
– Давайте составим кластер на тему: для чего пишутся былины. В центре поставим слово «былина».
Варианты написания: сохранить народную память, рассказать о богатырях прошлых времён, объяснить сегодняшний день, связать прошлое и настоящее и т.п.
– Для чего пишутся былины, мы примерно уже представляем. А какими они бывают? Давайте попробуем прочитать фрагмент текста на с. 89–90.
Вольга и Микула Селянинович
Когда воссияло солнце красное
На тое ли на небушко на ясное,
Тогда зарождался молодой Вольга,
Молодой Вольга Святославович.
Ясным днём, когда светило яркое солнце, родился Вольга Святославович. Тут же идёт сравнение Вольги с красным (синоним слова «красивый») солнцем.
Как стал тут Вольга растеть-матереть,
Похотелося Вольге много мудрости:
Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,
Птицей-соколом летать ему под оболока,
Серым волком рыскать да по чистыим полям.
Аллегория – иметь множество способностей, быть везде своим и др.
Уходили все рыбы во синии моря,
Улетали все птицы за оболока,
Ускакали все звери во тёмныи леса.
Но наука ему не очень давалась.
Как стал тут Вольга растеть-матереть,
Собирал себе дружинушку хоробрую:
Тридцать молодцов да без единого,
А сам-то был Вольга во тридцатыих.
Троичность – один из главных приёмов в былинах. Вольга, не преуспев в науках, решил стать первым в ратном деле.
Собирал себе жеребчиков тёмно-кариих,
Тёмно-кариих жеребчиков нелегчёныих.
То есть жеребцов, а не меринов.
Вот посели на добрых коней, поехали,
Поехали к городам да за получкою.
Поехали за данью.
Повыехали в раздольице чисто поле,
Услыхали во чистом поле оратая.
Выехали в широкую степь и услышали вдалеке, как пахарь покрикивает на лошадей, вспахивая поле.
Как орёт в поле оратай, посвистывает,
Сошка у оратая поскрипывает,
Омешики по камешкам почиркивают.
Издалека было слышно, как поскрипывает соха, когда на неё налегает пахарь; как он посвистывает, направляя коней, как чиркает по камням лезвие плуга.
Ехали-то день ведь с утра до вечера,
Не могли до оратая доехати.
Они ехали да ведь и другой день.
Другой день ведь с утра до вечера,
Не могли до оратая доехати.
Как орёт в поле оратай, посвистывает,
А омешики по камешкам почиркивают.
Тут ехали они третий день,
Опять магическое число «три».
А третий день ещё до пабедья.
А наехали в чистом поле оратая.
На третий день, ближе к полудню, догнали они пахаря.
Как орёт в поле оратай, посвистывает,
А бороздочки он да помётывает,
А пенье-коренья вывёртывает,
А большие-то каменья в борозду валит.
Налегает на плуг с такой силой, что вывёртываются пни и корни, отлетают в сторону камни.
У оратая кобыла соловая,
У пахаря жёлтая кобыла с белой гривой.
Гужики у неё да шелковые,
Сбруя у лошади шёлковая (очень дорогая).
Сошка у оратая кленовая,
Крепкое, ценное дерево.
Омешики на сошке булатные,
Плуг скован из булатной стали.
Присошечек у сошки серебряный,
Сошник сделан из серебра.
А рогачик-то у сошки красна золота.
А рукояти плуга золотые.
А у оратая кудри качаются,
Что не скачен ли жемчуг рассыпаются,
Сравнение кудрей с жемчугами.
У оратая глаза да ясна сокола,
А брови у него да черна соболя.
Сравнение бровей с дорогими соболиными шкурками.
У оратая сапожки зелен сафьян,
Сафьян – дорогой иноземный материал, сафьяновые сапоги могли себе позволить только богатые люди.
Вот шилом пяты, носы востры,
Сапоги с острыми каблуками и острыми носами – модные.
Вот под пяту-пяту воробей пролетит,
Около носа хоть яйцо прокати.
У оратая шляпа пуховая,
Тоже дорогая.
А кафтанчик у него чёрна бархата.
Кафтан, да ещё бархатный – привилегия зажиточных.
Говорит-то Вольга таковы слова:
– Божья помочь тебе, оратай-оратаюшко!
Орать, да пахать, да крестьянствовати,
А бороздки тебе да помётывати,
Делать глубокие борозды – от глубины вспашки зависел урожай.
А пенья-коренья вывёртывати,
А большие-то каменья в борозду валить!
Говорит оратай таковы слова:
– Поди-ка ты, Вольга Святославович!
Дословный перевод «ну и ну», возможно «смотри-ка».
Мне-ка надобна Божья помочь крестьянствовати.
Мне, конечно же, нужна Божья помощь в моем крестьянском труде.
– Давайте определим особенности данного текста (работа по группам: первая группа анализирует фактологическую сторону, вторая – подтекстовую, третья – концептуальную. Задания по группам: 1-я – о чём рассказывает текст, какие особенности у этого текста; 2-я – о чём можно прочитать между строк данного текста; 3-я – какие смыслы могут вкладываться в этот текст.
Возможный ответ первой группы: текст рассказывает о встрече богатыря Вольги и пахаря Микулы Селяниновича. В нём много непонятных слов и повторений.
Возможный ответ второй группы: текст говорит о том, что пахарь в чём-то не беднее богатыря Вольги, а ещё он сильнее и умнее его.
Возможный ответ третьей группы: противопоставляются крестьянин и князь, причём не в пользу последнего. То есть крестьянский труд не менее важен, чем ратный.
– Пробуем вместе определить смыслы: совместная работа, пишем на доске. Былина – рассказывает, поучает, смешит, воспевает и т.д.
– Какими же бывают былины?
Начнём с того, что они относятся к фольклору. Что такое фольклор? (Пишем вместе: фольклор – коллективное устное народное творчество.) Что относится к жанрам фольклора? (Фронтальная работа.) Сказки, песни, загадки, былины и т.д.
Информация для учителя
Былины относят к эпическим произведениям. Они рассказывают об исторических событиях и великих народных деятелях. В русских былинах показаны народные герои-богатыри, участвующие во многих событиях. Само название былина показывает, что это песня о том, что было, что имело место в жизни. Народ называет былины старинами (стрбинами), то есть песнями о старине. И действительно, былины создавались ещё в Киевской Руси, более 1000 лет тому назад. Древнейшие из них относятся к событиям IX века. Два основных цикла былин: киевский и новгородский. В первом случае действие происходит в Киеве или около него во времена княжения Владимира; основная тема – защита русских земель от кочевников. Для цикла характерны образы трёх богатырей: Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алёши Поповича – а также князя Вольги, оратая Микулы и др. К новгородскому циклу относятся сказания о Садко, Василии Буслаеве, о быте купечества.
– Мы выяснили, что особенности русских былин – эпические сказания о русском народе через образы богатырей и земледельцев, отважных путешественников и купцов. В них скрыта народная философия и мудрость; они необходимы нам для того, чтобы понять особенности нашей культуры, а также день сегодняшний.
Прочитать ознакомительным чтением былину «Вольга и Микула Селянинович» (с. 89–93).
Ч. 1. Гл. 10. А то старина, то и деянье
Ч.I. ПОСВЯЩЕНИЕ. Глава 10. А то старина, то и деянье
Кирша последний раз поласкал в руках пять заветных древних шпынёчков, поцеловал каждый из них по отдельности, словно пальчики любимой. И убрал под застреху, рядом с золотой проволокой, кою вытянул ещё на нижнетагильском заводе, дабы навязать на светозарные гусли. Будет уже прельщаться светозарными гуслями! Вот они – в узорчатой тряпице завёрнутые почивают. Не по силе Киршиной светозарные гусли! Пусть себе почивают…
«Повеселились веселые люди, да и будя», – так говаривал дедко, когда ослаблял струнки истасканного по кабакам дребезжащего тринобоя. Гуслями не называл дедко бряцающий ящик – слишком памятно было хребтине угощение розгами нежными, каковыми попотчевал Тишайший молитвенный царь-батюшка. Добро ещё о ту пору барин Акинфий Никитич к царёву двору железа не поставлял. Берегли тогда железы-те, об людишек не исшаркивали. А розги да деревянные батоги до смерти не забивали, как при Петрухе долговязом малоголовом, наукой учили тихохонько, ласковёхонько. Шкурку токмо спустят, да мясца коли под ней наросло, малость повырвут – кобелей подразнить, чтобы на веселых людей злее слюны пускали, зубастые забралы разевали. А косточками человечьими кобелей не баловали, не-е-ет, берегли людишек о те поры, мало их ещё народилось после Смуты Великой, не наполнилась сызнова Русь на поживу кобелям голодным.
Душевно рассказывал дедко, как лупцевали батогами вольных людей на Лобном месте, как бренчали в палине палючей гусли, домры да гудки – о кончине света рассылали вести, жарком-огоньком полыхали, скомрахам ободранные хребты подсушали. То-то было на Москве веселье смеховатое, будто поповская речь кудреватое! Колокола били, кобели выли, бабы – горемычные сиротки без веселых людей – голосьмя голосили.
Не возлюбили пошто-то попы пузатые, попята чернопятые да дьяконы вороватые радостный смех да чих людей веселых. Хребты от кожи пооблегчили, на дровни ровно дрова повалили да вослед за вольным Ермаком Тимофеичем во невольную Сибирь на подневольное жительство отпустили.
До Сибири дедко не докатился, за Камень Уральский пяткой зацепился, с дровешек бесчувственным полешком свалился, на заводишке нижнетагильском приютился. Из железов холодных к железу горячему приноровился. В пекле заводском оклемался дедко на раз, в бабке Нениле мудями потряс да Данилку – батьку Киршиного – выудил сей час. Батько недолго на свете пожил, как древо сухое полымь адов его сгубил. Но дубинкой в матке тоже успел повозить – весёлого Кирюху в ней залупить. Ему, Кирше, жизнь удалась – утроба хмельной бражки нажралась. Одна дубинка от батьки досталась, да и та о бабёнок поободралась. Муди, что дедком заповедались, девок наотведывались. Тринобой, с коим всю жизнь нерасставно прожил, и радость, и горе с Киршей поделил.
Эх, то старина, то и деянье! – взметнулась душонка Киришина да одышкалась, скоренько на приступочек села, старческой птичкой-грустиночкой засвиристела.
Нечего вспомнить Кирше про жизнь свою беспросветную. Мечтания его детские дедковыми старинами дивными да кощунами скверными по кабакам распустились, вкруг светлых думок хмелем тягучим обвились. Как уж мечталось ему о светозарных гуслях, о коих сказывал дедко, пока младенем ещё Кирюшка был! Грезились они ему во сне камнями самоцветными, что под спудом Уральского Камня переливаются. То-то, верно, много старин о делах богатырских знали светозарные гусли! А новины да кощуны Кирша и сам складывать мастак был. Как только зелена вина душа запросит, он пальцы на струны бросит – винцо само в рот течёт, по башке царёвой дубинкой бьёт. Ни в одном кабаке Кирше в чарочке не откажут – глотку его соловьиную смажут. Да и ещё с добром поднесут, пока голос по кабаку ноги несут, пока язык плетётся – за думкою волочётся, – понижае уже взметнулась душонка Киршина да опять одышкалась, на приступочек села, старческой птичкой-грустиночкой засвиристела.
Сам-то дедко не видывал светозарных гуслей, только от своего дедка слыхивал, что остались они на далёкой Новгородчине, когда развесёлый Грозный царь скомрахов из Руси выскребал, в Москву залучал, дабы мольба его к Богу радостнее пела, об убиенных старой каргой не скрипела.
А как помер развесёлый, сел Бориска-невесёлый. Как Бориска тот ушёл, вор на Русь гурьбой пошёл. О ту пору тоже вольготно было веселым. Вор народишко зорит, а скомрах вора веселит. Вор визгмя визгочит, как скомрах его выточенным пёрышком щекочет. От радости вор киселём дрожит, как весёлая ватажка за ним с плясом бежит, – ещё понижае того взметнулась душонка Киршина, запышкалась, до приступка кой-как добралась, словно немчура козлоногий от вдохновенной телеги отпряглась, на приступок села, птичкой-грустиночкой засвиристела.
Рассказывал ещё дедко, что в честь Кирши новгородского, от коего род их весёлый пошёл, сыну своему Даниле велел Кирюху назвать. В незапамятные времена Кирша новгородский жил – то ли при Ваське Буслаеве, то ли при Садке госте новгородском, то ли при ласковом князе Владимире стольнокиевском. Последний будто бы Кирша и на светозарных гуслях играл. А как закончил играть, струны с тех гуслей снял да без струн их по роду в тайности пустил, ровно чуял, что хула пойдёт на веселых людей, ровно ведал, что веселье их радостное дьяволу припишут, а в боги унылые молитвенники беса запишут.
Сказывал дедко, будто бы ждут те гусли, когда змея, что над землёй правило ведёт, за хвост себя ядовитым зубом цапнет. Пробудятся тогда гусли светозарные, ударят в змею, как Егорий Хоробрый копьём ей хвост с башкой прищепят и брюхо порвут. И выскочат из брюха змеиного все старинные бабки и дедки, мужики убиенные и замученные детки, выпорхнут оттуда веселье и радость, изгонят с земли смердячую гадость.
Верилось дедке, что коль назовет он Киршей внучонка, вселится в него Киршина душонка. Да не душонка, верно, у праотца Кирши была, а душа светлая! Другие времена о те поры были – со светом небесным, не с огнём палючим люди дружбу водили.
Втайне мечтал Кирша, всю жизнь беспросветную в нём огонёк ясный теплился, что нагонит он то благое время, проведут его персты по гуслям древним, выпадет из гуслей Книга Голубиная, о коей сказывал Мирошка-старовер, выйдут из струнок сорок калик со каликою, отыщут Правду, что на небо вылилась, накажут Кривду, коя на землю выскреблась
То-то и подмечал он за дедком старины стародавние: баял дедко, что тому светозарные гусли дадутся, кто все старины в один мешок окладёт да щедрой рукой перед народом славу старопрежнюю высыплет.
При нём, при Кирше топерича светозарные гусли, да видно вперёд убежало то благое время, не нагнать его старческими избитыми ноженьками. Либо задремал крепко правила часов московских, не перевёл стрелки на утреннюю пору. Ночь показывают часы, дремлют светозарные гусли. И не может Кирша их пробудить ни Васьки Буслаевой силушкой, ни Садка гусельной весёлушкой, – старческой птичкой-грустиночкой насвиристеливала Киршина душонка.
Дедко тоже жизнь непутёво прожил – под батогами да под розгами, по кабакам, да по отвёрстым дырам. И помирал непутёво дедко. Не велел к себе попа звать:
– Всё равно, – говорит, – по мне геена огненна тоскует, поп с меня грехов не взыскует. Подь-ко ко мне, Кирша, – впервые назвал он Кирюху по-взрослому – сразу знатко стало, что одного в бурное море жизни выпустить собирается.
– Что дедко? Воды али подать?
– Вода огонь не затушит, а вино тоски не заглушит. Помнишь, Кирша, как деревне нашей родовой звание?
Не помнил, конечно, Кирюха. Рассказывал о том дедко, когда он ещё младенем был. Светозарные гусли по дедкову тринобою запомнились, Кирша – начальник роду веселого – по имени своему, в его честь данному. А как деревню звать? Окромя заводов пылающих да тяжёлыми молотами громыхающих и не знал Кирюха, что в тиши заповедной люди живут. Никаких он деревень не ведал, окромя слободы своей да слобод соседских, окромя завода своего да иных заводов немецких.
– Помирай, дедко, уже поскоряе. Достанет и самому изводиться, и меня изводить. Не знаю я никакой деревни.
– Ну-ко, нагнись ко мне, внучонок-дурачонок.
Исхитрился из последних силёнок дедко, затрещину влепил:
– Славневым родовую нашу деревню зовут. Что хошь можешь забыть, а это и сам поминай, и внукам своим передай. Может кому и доведётся родину спроведать, тепла родительских могилок изведать. Славнево наша родина новгородская. Славнево…
С тем и помер дедко.
Спрятал Кирша заветное имечко, затрещиной дедковой вбитое, в самую глубину сердца, где светозарные гусли хранились. Только разочек его барину поведал. Да и не зазря как угодило. Но об этом уж другая думка будет, пусть покудова на приступочке посидит, погодит эта стариковская птичка-грустинка.
Когда ухоронили дедку от свету белого, развязал Кирша узелок, при жизни от людей дедком сокрываемый. Завернуты в тряпице были пять шпынёчков старинных, не по-здешнему выделанных. «От светозарных гуслей шпынёчки», – сразу отчего-то ёкнулось Кирше. И зарёкся он: как только в силу войдёт, выволочет золотые струнки для тех гуселец, ибо отпутал струнки далёкий праотец Кирша, кой последним на них наяривал. Мнилось Кирше, что он либо внучата его, светозарные гусли в руки взяв, ни в чём недостатка не испытают – шпынёчки вставят, струнки навяжут, от Нова-города игру наладят. Много ещё незнаемых старинок гусельцы те поскажут.
В поминок дедков подошёл к Кирше Мирошка-старовер, что поминок правил:
– Святой человек был твой дедко, Кирша, – слеза скатилась и заблистала в его кудлатой бороде. – Воистину, святой человек!
– Весёлый дедко был, – добавила соседка, вдовушка Маришка, у коей мужика через седьмицу опосля свадьбы горячим железом насквозь прожгло.
Когда разошлись прощелыги друзья-товарищи дедковы, Маришка осталась поприбраться в опустевшей избёнке. А поприбравшись молвила:
– У тебя сегодня останусь, Кирша, чтобы дедко не напугал, коль придёт к тебе али ко мне. Вдвоём-то не эдак страховито будет.
Застлала она дедкову постелю – душенька какая-никакая, а всё-равно домой придёт отдохнуть, как бы далеко по миру ни летала, деяния свои на поклон к Богу сбирая – и юркнула к Кирше под старый тулуп. Первый раз в своей малой жизни почувствовал Кирша разморённый бабий жар, востривший раскалённым гвоздём дубинку, чтобы вбить её в податливое тело. Да Маришка не глупёхонькой девкой была.
– Пробовал ли ты, Кирша, яблочки-зеленцы, что соком налиться не успели?
– Фу, кислятина! – скривился Кириша, пышкая Маришкины мягкие груди.
– А как вызреют яблочки, щёчками заалеют, соком нальются, пробовал ли?
– Когда поласкает яблоньку солнышко тёплое, пополивает дождик ласковый, обвеет ветерок нежный – сладости яблочки наберут. Вку-у-усные, – вспомнил Кирша, как с парнишками у Миколки яблоню обтрясли да целую седьмицу сытёхоньки были.
– Кислятины тебе хочется али сладкого яблочка? – муркнула Маришка, прижмурив широченные свои глазищи.
– Дура ты что ли, Маришка? Сладкий-то яблочек любому боле по душе придётся.
– Может, ты дурачок, Кирюшенька? – разжала Маришка кулачишко, мякающий её пушистую грудь, и ладошкой его повела по своему горячему телу. – Поласкай яблочко солнышком тёплым, пополивай дождиком ласковым, обвей ветерком нежным, наберёт оно сладость, вызреет, соком нальётся. Не будешь поди плеваться, как откусишь.
Уразумел Кирша тогда Маришкины слова. И когда созрел да соками брызнул под его руками обласканный яблочек, взлетел Кирша выше лесу стоячего, выше оболока ходячего…
Не приходила дедкова душа в ту ночь. А если и приходила, то не стала мешать радостному веселию жизни. И последующие ночи тоже не являлась, потому как Маришка в опустелой Киришиной избёнке грязь их мужицкую вымела, печь набелила, стены вышаркала. Засветилась изба бабьим теплом. А ночью светилась изба тем светом, что из себя выплёскивали они с Маришкой друг на друга. Так и прижилась вдовушка в Киршиной избёнке. Мало погодя, сынишка у них народился – Ерёмка, а много погодя – и внучата беленькими жопёнками начали пол вышаркивать. Олёшка, младшенький, и до сих пор за Киршей вьётся: «Дедко, скажи это, дедко, скажи то». А Кирше и в радость внучонка пестовать. Ерёмку-то не нанянчился за крицами малыми да тяжёлыми, за хмелем кабацким в голову болью шибающим, за бабёнками сладкими да гладкими, коих он Маришкиной наукой ума-разума лишал.
Маришке то не за обиду было. Сама его подначивала:
– С одной-то яблоньки, Кирша, какие бы сладкие яблочки ни были, оскомину набьют. С других яблонек попробуй, со своей-то опосля мёдом покажутся.
Не заносилась Маришка, когда завистливые бабьи взгляды полавливала. Им ведь лишь лучики отражённые доставались, а ей тёплое солнышко день и ночь светило. Жалела их, мужниными кулаками да батогами услаждаемых:
– Во злобе-то с мужиком волчата серые злобные нарождаются, а в ласке – лисенята ласковые. Хоть Кирша на вас зайчиком солнечным поскакал, лучиком весёлым посветил, лисёночка подарил – будет, что в старости вспомнить.
Не чуял Кирша греха в том, что светловолосенькие бабьи найдёныши по всему грохочущему Уралу весёлыми солнечными зайчиками скачут. «Плодитеся и множьтеся», – так Бог повелевал, о чём поп с амвона тихонько пролепетал. Нешто, что во многих избушках Кирша побывал, двери сочные отворял. Что грех то – заводской поп не сказал. Да и сам поп, верно, на попадье конём скакал, поповен удилом своим таскал; эвоно какие поповны мяконькие получились, нешто, что ровно кобылы с мерином в стойле стоючи избушки отворять не научились. Света коль нет, так и греха нет, а во тьме, коль не светит свет – что мягкая баба, что тощий шкелет. У шкелета только дыр поболе – барин дал ему волю.
Не взметнулась на сей раз птичкой Киршина душонка, сиднем спокойным осталась на приступочке сидеть.
Добрую науку преподал дедко.
– Это, Кирюха, наука вольная, не как у барина подневольная. В башку старинки вобьёшь, так только с башкой их и потеряешь. С ними пусть хоть вся земля в тартарары Камня Уральского провалится – ты в заоболоки взлетишь да там птичкой вольной и завьёшься-завитаешь, – говаривал он, когда Кирша с тринобоем подмышкой сматывался в стоящую на задворках баню.
Скорёхонько после смерти деда понял Кирша, что с такой наукой не пропадёшь хоть при Грозном царе, хоть при малоголовом Петре, хоть при его дочере. А молитвенный царь розги испорол, побыл да ушёл.
К барину всесильному Акинфию Никитичу Демидову в фавор Кирша попал – к тому самому, что немчур юфтевыми сапожками пинал, да аглицких купчин с пустом из Рассеи в их Свицкие земли заворачивал.
Бренчал как-то Кирша в кабаке песенку про Ваньку Сутырина, дружка своего, кой козла в домну засадил да теперь исполосованную хребтину вином отпаивал, Киршину буйную головушку, что крепко трещала со вчерашнего похмелья, отбаивал. Забренчал Кирша на веселие другов-товарищей своих про Сергейку Боркова, от коего лонесь едва ноги унёс, когда на бабу его хотел вспялиться. Ни он, ни други-товарищи не приметили в пьяном угарном дыму, как растворилась в кабак дверь и выстал лощёным бараном, свесив патлы кудреватые, сам барин Акинфий Никитич. Да, по правде сказать, и не узнали бы, коли и увидали. Высоконько тот сидел, с самими царями бражничал, простому люду только на патретах казался. И тут – ровно патрет сквозь сизый морок проявился. Глянул барин на пьянь кабацкую, выслушал, нос зажав платочком духмяным, кощуну, что Кирша наяривал, себя за гоготом не чуя, и потихохоньку с обратки дверь за собой затворил.
Только с утреца в сараюшку, где Кирша в копоти копошился, выплавляя крицы для ещё горших, чем он, бедолаг, пришёл приказная крыса. Удивительно то было мужикам. Крыса, поди, похлеще чёрта был, коли явился туда, откуда чёрт сбежал в свою райскую преисподнюю. В ужасе отшатнувшись от Киршиного «Побереги-и-ись!», заткнув ноздри таким же, как у барина духмяным платочком, крыса растопорщил усы и повелел идти за собой.
Поставил крыса Киршу пред барскими хоромами, вышел Акинфий Никитич – точь-в-точь, как на патрете, что вчера по пьяни в дверном проёме нарисовался. Приостановился около Кирши, грозно из-под нависших бровей глянул:
– Только скоромное петь можешь, дурачина?
А Кирше что? Барин – тот же баран: поблеёт, сапожками лаковыми потопочет, сам бить – руки пачкать – не будет, подручникам своим для битья отдаст.
– Постное тоже могу, коли для души кощуны не хороши. Старинки знаю, славу богатырей да князей-царей воскрешаю.
Заинтересовался барин. Хоть и не больно поверил.
– Ну-ко-ся, о каком богатыре поведать можешь?
– Да хоть о Ваське Буслаеве… об Олёше Поповиче, – первых, в голову палицами булатными ткнувших, ляпнул Кирша.
– О князьях-царях, говоришь, старины знаешь?
– О князе Владимире стольнокиевском, о государе батюшке Алексее Михайловиче, о государе батюшке Иване Васильевиче, – затараторил Кирша.
– Подь. Придёшь вечером одетый по-людски, рожу дурацкую от грязи почистишь. Негоже о царях грязнорожему сказывать, – молвил барин. И мимо прошёл.
Засуетился ни с чего крыса приказная. Усы растопорщенные обвисли, хребтинка коромыслом, на коем бабы вёдра таскают, выгнулась. «Вослед барину, – думал Кирша, – этак-то он выгнулся». Ан, нет.
– Позволь, – говорит крыса, – Кирша Данилов, я тебе подмогну. А когда и ты мне помочь окажешь.
Отчего же помочь крысину не принять? Тот сам водичкой поливал, пока Кирша въедливую грязь с себя отскабливал, где-то добыл штанцы чистенькие, каковых Кирша от роду не нашивал, рубаху праздничную у Маришки вытребовал, сапоги сам начищал да Кирше на ноги натягивал. И вечером снова на том же месте перед барскими хоромами сам рядком выстал.
Другой козлоногий, лакей, судя по величественности вида, двери отворил, на крысу не глянул, Кирше процедил:
Вошёл Кирша за козлоногим в хоромы – словно в гридницу ласкового князя Владимира на пированье почестный пир попал. Народищу видимо-невидимо. Свечи горят, ровно день на дворе солнышком светится. У баб руки голы, груди из-под сарафанов срамно топорщатся. У мужиков сюртуки сукна саксонского. Незнамые Киршей самоцветы сверкают-переливаются. Столы питиями сладкими уставлены, яствами сахарными завалены. Во главе стола сам барин князем сидит, на Киршу ласковёхонько глядит. Тут с Кирши робость поспала, поклонился он земным поклоном почестному пиру. А в думках одно держит: «Любопытственно, каково на вкус винцо барское? Вот бы чарочку испить! Поди не заболит с такого винца головушка буйная?»
– Господа, – прозвенел колокольчик хрустальный в пухлой руке барина. – Есть у нас своя древняя ыстория русская, есть у нас на Руси и свои гомеры. – И к Кирше обратился: – Скажи, мужик, старинку, какую знаешь, дабы светом просияла дремучесть наша русская.
А у Кирши одно на уме: «Каково же на вкус винцо барское? Вот бы испробовать, чарочку пропустить! Поди не заболит с такого винца головушка буйная?» Поклонился Кирша ещё раз земным поклоном почестному пиру, на особинку Акинфию Никитичу:
– Дозволь, барин, горло промочить. Пересохло всё.
Тут же лакей с чаркой подскочил. Опрокинул Кирша чарку: ох и добро вино пьют во княжьей гридне! Старинка сама из глотки выскочила:
– В стольном во городе во Киеве,
Что у ласкова сударь-князя Владимира
А и было пированье – почестной пир,
Было столованье – почестной стол.
Много на пиру было князей и бояр,
И русских могучих богатырей.
А и будет день в половина дня,
Княжецкой стол в полустоле –
Владимир-князь распотешился:
По светлой гридне похаживает,
Черныя кудри росчёсывает…
Приутихли мужики в заморских кафтанах да бабы в срамных сарафанах. Рты пораззявили, уши навострили, жевать попрекратили. Кто как кость начал обгладывать, так, кобелём её во рту закусил, чтобы не выпала.
Рядом с самоцветами, коими увешали они себя, заблистали слёзы, когда сказывал он, как угодил стрелкой Дунай в свою молоду жену, как вспорол ей груди белые, как выскочил из утробы да попенял батьке удал молодец, нерождённый сын-богатырь его. К концу старинки Кирша пришагал, спроговорил:
– А и тут молоды Дунай сын Иванович запечалился,
Ткнул себя чинжалищем во белые груди,
Сгоряча он бросился во быструю реку…
Потому быстра река Дунай слывёт,
Своим устьем впала во синё морё…
А и то старина, то и деянье.
Повисшую в гридне тишину разрубил Акинфий Никитич. Вывалился он из-за княжеского стола и, не скрывая солёной влаги, обнял Киршу:
– Благодарствую, Кирилл Данилович! Благодарствую! Вот вам, немчуры хреновы, – потряс барин куда-то в пространство известной любому русскому фигурой из трёх пальцев, ибо не только немчуры, но даже и не каждый русский откликался на фигурное трёхзвучное слово, а снимать штаны и трясти мужским добром, дабы выказать своё презрение – себе дороже.
Почестен пир стал лупить долонями о долони. Кирша так и не понял, пошто вместо его морды себя по долоням лупят? Потому как морда его в отдалении находится, или руки попачкать об неё боятся? А может на барина взъелись, что эдак вздынул кулачищем мужское добро? Да, впрочем, ему до этого и дела нету – не по его морде лупят и ладно. «Вот бы ещё чарочку сладкого барского винца пропустить! То-то и славили Владимира стольнокиевского, что эдаким винцом и князей с боярами, и народишко поил, бочками во двор выкатывал – пей, душа, гуляй, душа, во хмелю беспросветная жизнь хороша!»
Барин будто угадал мысли Кирши. Сам, без лакея, налил большую чару и поднёс её Кирше. Почестен пир снова залупил в долони. И лупил, пока Кирша до капли не осушил чару и, по обычаю, не поставил её вверх дном себе на голову.
…И ни Кирша, ни Акинфий Демидов, ни гости его не видели радостного оскала Чары: наконец-то ей можно немного отдохнуть, потому как отныне оставалось только ждать, пока людишки собственными руками выкопают себе глубокую могилу…
Акинфий Никитич теперь частенько приглашал к себе Киршу. И не только на почестные пиры, но и когда выпадала у него свободная от многих дел минутка. Даже вызывал в другие места, где по тем временам обитался, чтобы потешил Кирша душу старинкой древлеславною, повеселил кощуной срамною.
Раскатывался он грохочущим смехом от кощун, внимательно выслушивал старины, делал какие-то записульки на бумажке. А когда Кирша поведал очередную старину про Ваську Буслаева, спросил:
– Кирилл Данилович, ты новгородских корней? Всё про новгородцев боле сказываешь?
– Новгородских, Акинфий Никитич. Славневым деревня моя родовая прозывается. – Другая думка, что стариковской птичкой-грустинкой терпеливо на приступочке ждала, на колени Кирше перепорхнула. – Ещё царь-батюшка Иван Васильевич на потеху себе старшего сына у дедка Агафошки из Славнева выскреб. Поколений много прошло с тех пор…
– Хочется, Кирилл Данилович на родину?
– Хочется, Акинфий Никитич. Очень хочется. Дед заповедовал могилкам родительским поклониться…
– А я тульских корней, – привзгрустнул Акинфий Никитич. – Весь род испокон веку железом занимался. Так же, как и ты, деды в пекле жарились, чертей стращали.
Знатьё бы тогда Кирше, что мечта его о светозарных гуслях да о родине незнамой птичкой небесной в тот миг обернулась да на небушко к Богу полетела, подкормил бы её с долони зёрнышками, чтобы поскоряе добралась да позвончае бы в ухо-то Богу чирикала. Не ведал того Кирша. Потому и ждать ему за горячим железом пришлось много годов.
Как-то сказывал Кирша барину да сыну его Прошке – Прокофию Акинфиевичу топерича-то – очередную, не знаемую ещё ими старину. Вскочил с кресел Акинфий Никитич, взад-вперёд заходил по палатам своим узорчатым:
– Ты, Кирилл Данилович, дурак разумный, в башке своей ысторию русскую славную хранишь. Да только треснет когда ни на есть башка твоя дурацкая от хмелю кабацкого, и будем мы тогда жить по немчинной ыстории, которую, знать, скрыпят уже перьями козлоногие. А не поскрыпеть ли тебе, Кирилл Данилович, не лучком по стрункам, а пером по бумаге, список со своей головы не сделать ли?
Поддержал батьку Прокофий Акинфиевич:
– Спиши, Кирилл Данилыч, старины на бумагу. Да и в кабаке что сказываешь, не бойся бумаге поверить. Она с терпением всё примет да в другие головушки вложит. Только дураки разумные в черепушках ысторию удержать могут, а дураки учёные боле бумаге доверяют. Нынеча учёные все… с бумаги-то скоренько старины обратно в головы спишут.
– Выпусти старинки из своей дурацкой башки на волю, Кирилл Данилович. Язык-от десяти человекам скажет, а бумага – целой сотне либо и тыще поведает. Я тебя за то на родину новгородскую отпущу. Славнево, кажется, деревенька твоя прозывается? – чирикнула, знать, громовым голосом Акинфия Никитича мечта Киршина Богу в самое ушко.
Грамоте учён был Кирша. Как-то повадился он к писаришкиной бабе похаживать да опосля песенки про неё по кабакам складывать. Писаришко то услыхал, да дабы себя в бабе не ославить, подкараулил как-то раз Киршу, вежливенько ему поклонился:
– Кирилл Данилов, коли жёнка моя всласть тебе пришлась, не буду тому препоны чинить. Робятёнков-то нам Бог не дал, изводится сердешная, меня всего извела. Да только на славу худую ни её, ни меня не ставь. Ходи ко мне грамоте учиться, а что уж за дверью делается, пусть того никто не сведает.
Вот оно как вышло-то! По ряду-то Кирша магарыч бы должен мужику поставить за то, что от бабы его сладкий кусочек отщипнул, а тот сам за удовольствие своей жёнки ещё и грамоте Киршу поучит.
Ударили они рукобитную, в кабаке литки выпили. И стал Кирша к писаришке открыто похаживать – грамоте обучаться.
Смеялись над ним други-товарищи:
– А какая буквица, Кирша, в грудях у писаревой бабы? А какую буквицу промеж ног нашёл?
Кирша где отшутнётся, где промолчит, а коль по рукам ударили да литки выпили, то слово его, писаришке даденное, железно было.
– Аз Буки Веди Глаголь Добро Есть, – старательно повторял он за писаришкой. Веди Глаголь Добро Есть песней разливались. Да только без запева… Буки заслоном между ними и Аз Киршиным стояла, не давала им в одну песню слиться. Памятно ещё, видимо, было, как стращал дедко букой, что за печкой притаилась, норовила Кирюшку когтистыми ручищами сцапать. Потом уж, когда цифирь прошёл, понял, что цифра шесть в Буки шастанула, всех пообманула, в крючок хвост загнула, рыло ядовитое оттянула. А шесть – то, знамо, диавольская цифирь. Никогда Кирша по шесть чарок не пропускал, до седьмой всегда добирался, коли утроба больше не принимала.
А как писаришка Киршу грамоте поучит, баба, на полюбовника ласково глядючи, килди-милди вся изводится. На плечи руки положит, грудями опышет: пошли, мол, уже за занавеску, полюбовничек, достанет глупостями заниматься. Писаришко не противился тому. Только когда за половину науки перешагнули, попросился:
– Можно, Кирилл Данилов, с вами побуду, полюбуюсь, какое счастье на земле бывает? А может и подучусь у тебя, как бабу обихаживать надобно? Как уходишь, цветёт, ровно маков цвет, в постели кошкой мурлычет.
– Твоя баба. Не спрашиваясь учись. Я же перо в твою чернилку макаю – не спрашиваю, можно ли то.
Так они и учились. Кирша пером загогулины выскребать учился, а писаришку наставлял, как бабу ласкать да оглаживать, чтобы она соком в заоболоки брызнула да и мужика на себе туда же вздынула.
Когда Кирша до конца грамотейской науки дошёл, у бабы уже брюхо поднаметилось. Кто его нарастил – Кирша ли, писаришка ли? Богу всё едино, коли жизнь человеческая примножится. Поклонился Кирша:
– Благодарствую, Фрол Ондреич, за науку. Благодарствую, Фёкла Карповна, за двери открытые и гостеприимство радушное. Пойду подале, авось, найду поболе.
Поклонились и ему писаришка с жёнкой:
– И тебе, Кирилл Данилов, благодарствуем. И за усладу бабью, и за науку амурную, и за утробу надутую.
Если бы только Акинфий Никитич попросил старинкам волю на бумаге дать, может быть и отнекался бы Кирша. Сердечную струнку зацепил барин – Славнево родное, от роду незнаемое помянул. Да и Прокофию Акинфиевичу отказать Кирша не мог. Знавал он его ещё Прошкой. Светились Прошкины глазёнки, когда слушал он старинки. Никитка – меньшой да Гришка не такие любопытники были. Прошка и опосля, как разойдутся гости, припрашивал:
– Поговори, Кирилл Данилыч, ещё что-нибутное про старину.
Всё-то Кирша не рассказывал барчонку, а что по возрасту ему, то скажет. Когда сказал ему про поросяточек полосатеньких, коих свинья на дубу среди моря вывела, крепко призадумался Прошка. А в следующий раз спросил:
– Кирилл Данилыч, никак в толк не возьму, что за поросяточки такие, что и потонуть хотят, и полететь хотят, и в поле убежать хотят? Чую, что рядом отгадка лежит, а отгануть не могу.
Посадил его Кирша рядом с собой и сказал ответку на эту заветку – ту, что ему самому Мирошка-старовер поведал, когда Кирша таким же несмышлёнышем про то же спросил, вспомнив развесёлую дедову старинку. Была в той старинке загадка, потому как не ко всему сказываемому добавлял дедко «то старина, то и деянье», а только к тому, в чём ни малейшего сомнения не имел.
– То с осторожностью в себе держи, чтобы недобрые уши не услыхали. А то как есть хребтина исполосуется, – предупредил Мирошка-старовер. – Земля наша не на рыбе-ките держится, как о том люди бают. Сама по себе в море-окияне вкруг Солнца плавает. Наполнилась в давную давность Земля тяжкими грехами людскими и оттого тонуть в море-окияне стала. Прознал про то Бог, вепрем клыкастым оборотился, в море-окиян нырнул да клыками Землю обратно оттудова и вздынул. Много людишек перетопло тогда, да не людишки это были уже, а беси козлорылые, так что не надобно о том жалеть. Беси в море-окияне теперича шныряют, а людишки на земле сохранились, хоть водички-то хлебнули, верно, малость. На пользу им та вода пошла – грязь из нутров вымыла. Чистые стали. «Что нам делать?» – Бога спрашивают. А Бог-от взял, да с клыков своих кабаньих грязь, что пристала, покудова он землю подымал, лепёшками и стряхнул. Съел Бог лепёшки, сам себя, стало быть, почтил. А людям так заповедовал: «Яко невидимо во мне напитание людское, тако же и я невидим пред вами и в вас пребуду. Отцом, дедом, прадедом почитайте меня в лепёшках, кои из грязи земной растить вы будете». Не свинья в побасёнке дедковой, Кирюха, а Бог, вепрем оборотившийся. Скажи-ко кому такое. Власти дознаются, и Демидов не спасёт. Как есть до самых костей мясо обдерут. Догадался ли теперь, Кирюшка, кто такие поросяточки?
– Людишки это, дедко Мирошка. Одна сторона у них к свету повёрнута, другой – в грязи валявкаются. И на небо улететь им хочется, и по земле подоле побегать, и в глубь незнаемую занырнуть.
Погладил его Мирошка по вихрастой голове.
– Это верно уразумел пострелёнок, хоть и не всё до конца тебе открылось. Да то, что не открылось, опосля мы с тобой раскумекаем.
Не успел открыть иное Мирошка-старовер. Вослед за дедком пошёл чертей в аду шпынять, чтобы копытам своим мерзкопакостным на земле не шибко волю давали. Да и тем доволен Кирша, что дедко его к Мирошке в науку отдал. Целое лето Кирюшка под Мирошкиным началом проходил. Целое лето старинки занимательные, совсем иные, чем дедковы, слушал.
– Ты, Кирюха, правду-то в себе держи, сказывать её стережись. На Руси испокон веку дурачьё во властях сидит да брюхи растит, умных розгами засекают, да в кабаках вином заливают. А разумным дуракам открыта дорога даже и ко царям. Светлую правду в грязные одёжки одевай, как камень самоцветный в пустую породу закутывается, чтобы алчные ручонки его не сыскали. Настоящий самоцвет не тот, что блестит, а тот, что в нутре светит. А сверху – дрянь блестит. Генерал вон приезжал – весь ублёсканный, а в нутре у него – в болоте чище.
Не поленился ведь тогда дедко, повёл Кирюшку на лето на прииск, где самоцвет ковыряли, к дружку своему закадычному Мирошке-староверу, с коим долгими зимними вечерами беседы задушевные вели, Кирюхе непонятные. На крик срывались, но морды друг дружке не били – не-е-ет, не помнит такого Кирша.
Свёл его дедко, щенка неразумного, на прииск, молвил:
– Погляди, Кирюха, в каких одёжках сияние ходит. Тогда уразумеешь, какое нутро у того, кто блеском себя ублёскивает
В первый же день постиг Кирюшка слова дедковы, каковые всю зиму на тёплой печке греючись не мог в толк взять – как это блестючий генерал, да нутро болотистое вонючее? Эвоно у него какой платочек духмяный, одним тем духом можно нутро от погани вычистить. Как это, в убогоньком Васютке, что на паперти низко голову опустя на култышках стоит, да самоцвет играет?
Подзамешкалось кайло в руках у Мирошки-старовера, поковырялся он в пустой породе, пылью кашлянул:
– Глянь-ко, Кирюшка, вот он, самоцвет игручий.
– Дедко Мирошка, самоцвет переливчатый это?
– Самоцвет, Кирюшка. В рубище убогое самоцвет одет, яко душевная убогость самоцветами себя украшает, ибо боле украситься ей нечем.
Много чего рассказывал Мирошка-старовер. Рассказывал он, будто бы венчает хребтину Камня Уральского, где тот из Студёного моря воду пьёт, Голова-гора. В одиноком глазе той горы хранятся все уральские самоцветы. Дабы не замутить свет их гнусными делишками людскими, держит Голова-гора закрытыми свой глаз.
Живёт у подножия Головы-горы, на плечах великана, коему она принадлежит, народ борейский Ни нужды, ни горя в Борее не знают. И умирать там люди не умирают – в веках вековущих свет истиный сохраняют. Туда белокрылыми лебедями слетаются душеньки чистые, чтобы, яко сорок каликов со каликою, к Богу на поклон идти. Только мольбы народа борейского слушает Голова-гора, ибо чист и светел тот народ, настолько чист и яко хрусталь прозрачен, что не узреть его человечьему взору, грехами замаранному. По мольбам народа борейского – не как попы да дьячки в церквах гнусавят, а радостию исходящими, тринобоями звенящими – открывает Голова-гора глаз свой, испускает из него сияние переливчатое. Разверзают то сияние небесные врата, вплетаются в него душеньки безгрешные и на крылах лебедей к Богу улетают.
Следующей зимой спросил его дедко:
– Видел ли, Кирюха, во что самоцвет одет?
– Видел, дедко. В рубище убогое, как убогонький Васютка. И какой, дедко, в Васютке самоцвет? На паперти стоит – молитвы бурчит, а с паперти сойдёт – кощунит хлеще твоего.
– Разумчивый ты, Кирюшка, из матки вылупился. То-то и есть. Коль в горе доведётся жить – не надо кручинным быть. Коль нагим останешься – не стыдись того. А злато в руки возьмёшь – злы дни изведаешь. Не страшись самоцветные старинки в рубища да кощуны заворачивать. Дураком будь, а о разуме, что в башке спрятан, не забудь. Васютка ноги потерял, а Божью искорку вдохновенную в себе скрытно теплит. Свет когда покинул землю, в людях хрустальными каплями сохранился. Вот то и примечай, Кирюха: чем больше человек выпячивается, тем темнее да непролазнее внутри него. Чует он под рубищами-то свет, да попробуй достань его. Убьёшь человека – свет уйдёт. Батогами и того боле не выбить. Пососать пососёт да чужим-от светом не напитается, сверху только себя ублестит, а нутро так тёмным и останется.
Списал Кирша старинки, кои знал, на бумагу. Не все списал, помня дедкову науку. Ыстории барину похотелося да кощунки кабацкие – их и получил. А заповедных дедковых сказов, какие тот Кирюшке зимами сведывал, не больно кто и спрашивал. Немец, что на скрыпке переливы из пустого в порожнее переливал, крючки к старинкам нарисовал. Поначалу Кирша как увидел, на кои крючки старинки хотят подвесить, запереживал. А по здравому разумению рассудил, что на крючках-то они виднее народишку будут – когда баба тряпьё после постирушек развесит, так и сам-от, бывает, впервые увидишь, что у неё в коробьях хранится.
А по тому времени, как списал Кирша старинки, Акинфий Никифорович приказал долго жить. Разделили его заводишки по сынам его. К Прошке-то попасть не случилось. Тот бы батькову волю сразу исполнил – сам при том разговоре был. К Никитке попал. А Никитка старинки не больно жаловал, больше за цифирью сидел.
– Вред один от твоих ысторий, Кирша. Железо плавить надо, а мужики вместо того князя Владимира да Добрыню Никитича обговаривают, Алексею Михайловичу косточки перемывают, спокойно сгнить не дают. Спать ночами надо, чтобы наутре в полную силу работать, а они в звёзды пялятся. Кабатчик вон ноне жаловался, что доход царю меньше стал. Мужики, де, не деньги на вино меняют, а чарку возьмут да весь вечер за одной чаркой ысторию осуждают. Этак и до бунта недалеко. Смотри у меня, Кирша, поостерегись народ ысториями своими смущать.
Благо Прохор Акинфиевич вступился:
– Так ты, Никитка, пошли Кирилла Даниловича подале, чтобы народ не баламутил. Батько сулился его в Новгородчину отправить. Я помогу тебе покупателя найти. А не купят – так отдай, тебе спокойнее будет. – И украдкой подмигнул Кирше.
По той осени – недолго время прошло – приказной ворвался запыхамшись:
– Собирай, Кирилл Данилов манатки, в Рассею поедешь. Барин тебя со всей семьёй запродал по твоему нижайшему прошению.
Кирша тому и рад. Чего веселому собираться? Тринобой подмышку, на вожжи сынишку, сзади золовка с внучонком, под боком своя бабёнка – дырка хоть и стара, да дубинка ещё востра. Как по студёному первозимку покатили, так к буйной весне и подловчили. Землицы гнилая вошь наделила – словно мышь попердила. Да не за землицей рвалась Киришина душонка в Славнево, светозарные гусли отыскать мечталось – а вдруг предка Кирши добро где завалялось?
Встретился ему в Славневе братан – узнали друг друга по бородам. Братан в гусли зазвенел, Кирша ему тринобоем подпел. Стару давность в кабаке помянули, да друг друга пообманули: Кирша братана на пятак винцом угостил, а братан за то светозарные гусли подловчил. Пошло у них гулянье – хмельное напитанье. Оттого очнулись, что вдвоём на попадью взметнулись. Поп-от был в духовном воздыханье, а попадье пожелалось мужского щекотанья. Она дверцы-то растворила, да заблудился в сенях братан Гаврило, «Полезай, – говорит, – ты, Кирилла». Глянул Кирша на попадьёвское рыло: «Лучше влезу-ко я на свою кобылу. Кобыла моя хоть и стара – поскакаю на ней до утра. Ты иди, попадья, к своему беспалошному попу, перед ним расщеперивай двери в свою избу», – взметнулась напоследок душонка Киришина, да одышкалась в тот же миг, на приступок села, старческой грустью засвиристела.
Не разбудить Кирше светозарные гусли, выменянные на добрую чарку зеленого вина. Сила нездешняя в них, не тёмная, железом грохочущая, смрадом воняющая силушка. Не было в Кирше светлой силы боле, съела её баринова неволя, из глаз голубизну Голубиной Книги выела, из сердца светлячок, что бережно от невзгод скрываючи он теплил, зубами выгрызла. Эх, по молодости бы эти гусли ему достались! Сами бы старины из веков вековущих извлекались, сами бы новины чистые, а не кощуны грязные из глотки птицами выпускались! Зелёную бы хмельную пелену светозарные гусли разорвали, светлый Божий день на земле нарисовали!
Полно, Кирша Данилов, прельщаться светозарными гуслями, полно печаловаться! Радуйся, что не в последние времена ты выскребся, в кои не будет людям жития. Радуйся, что не летят над тобой разбуженные малоголовым Петрушкой-царём, львом-зверем рыкающие железные птицы с клювами железными. Что не скачут твоими путями-дорогами железные кони с сердцами железными, не изрыгают они вонь адову, не душат той вонью, крицами исходящей, людишек подневольных. Баял о сём Мирошка-старовер, да стращать-то стращал, а свету, что в старину светил, да коего возврату всю жизнь он ожидал, так и не повидал.
Радуйся тому, Кирша, что с братаном Гаврилой, с коим не знались со времён Грозного Ивана Васильевича, не вилами да топорами друг друга встретили, как в Мирошки-старовера книге было говорено, а объятьями да любовью радостной! Радуйся, что сын Ерёмка на батьку не кулак поднимает, как при последних временах то будет, а в ноги старому беспутнику кланяется! Радуйся, что внучонок Олёшка хвостиком за тобой волочётся, о старинах дедковых печётся!
Радуйся тому, Кирша, что не всю свою жизнь ты прожил во друзьях-товарищах с Горем-Гореваньицем! Да и с Горем жил – не кручинен был, нагой ходил – не стыдился того! Златой гривны в руках не держал – злых дней не познал! Не бывать плешатому – кудрявому! Не бывать гулящему – богатому! Не отрастить дерева суховерхого! Не откормить коня сухопарого! Не утешить дитя без матери! Не скроить атласу без мастера! Лыком Горе подпоясалось, мочалом ноги изопутаны… Не мог скрыться от Горя во темных лесах – прежде оно туда зашло! Не мог скрыться от Горя во почестном пиру – поперёд Горе зашло, уже сидит. Побежал от Горя в царёв кабак, а Горе встречает – уж вина тащит. Наг стал – насмеялось оно! Радуйся тому, Кирша, что не довелось Горю помянуть тебя на могилке безвестной!
Радуйся, Кирша, что с громыхающего полымем адовым тагильского заводу, где вызревает мир новый, буйный да горёвый, до тихой своей родовой деревеньки добрался, к теплу землицы родной приласкался!