прохожий ты идешь но ляжешь так как я кто автор
Эту надпись на надгробном камне простого крестьянина жившего и умершего в 19 веке я сфотографировал в родном селе моего отца. Кстати памятники у крестьян были по нынешним меркам не дешёвые, тем более раньше не было специальных станков, а также автомобилей для доставки такого тяжёлого груза. Ну конечно это стихотворение тоже удивило.
А там, часом, не Прокруст покоится? А то присядешь, приляжешь.
если массово заработают крематории, то у большинства будет эпитафия «» made in china» на урночке.
Это эпитафия с могилы А.И. Пуколова.
Действительный статский советник. Член Коллегии Иностранных дел. Служил в Сенате и Синоде. «Близкий человек» к графу А.А. Аракчееву. При Аракчееве состоял членом Военной коллегии. По службе продвигался благодаря красоте своей жены.
Памятник хорошо известен в истории петербургского некрополя, в первую очередь, благодаря популярным стихам, авторство которых приписывается либо князю Г.П. Гагарину, либо П.И. Сумарокову. Скульптурное убранство пуколовского надгробия представляет собой своеобразный компендиум мемориальной символики эпохи классицизма: кольцо (символ Вечности), сова (символ Мудрости), окрыленные часы (символ быстротечности человеческой жизни), бабочки (бессмертная душа, покидающая мертвую плоть). Памятник перенесен в 1930-е гг. с Волковского православного кладбища.
Не думаю, что это был простой крестьянин, скорее всего это уже потом народная молва окрестила его крестьянином, забыв кто он был.
Однако Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский в своем «Словаре достопамятных людей русской земли» называет автором той же самой надписи князя Гавриила Петровича Гагарина: «Князь Гагарин скончался в 1807 году. Любопытна и вместе трогательна эпитафия его, им самим сочиненная:
Прохожий! ты идешь, но ляжешь, так как я;
Постой и отдохни на камне у меня;
Взгляни, что сделалось со тварью горделивой,
Где делся человек? и прах порос крапивой?
Сорви-ж (sic) былиночку и вспомни обо мне!
Я дома, ты в гостях — подумай о себе! »
Ну, а автор данной эпитафии не известен.
А на счёт «крестьянина»: ему, либо его детям надо было быть достаточно знающими людьми, что бы знать эту эпитафию. Так что «копайте Шура, копайте», сдаётся мне, что не просто «крестьянин» там лежит.
Утро. Обычная суета, всё размеренно. Душ, кофе, последние новости и погода на предстоящий день, пять минут в интернете. Звонок. Вроде обычный сигнал мобильника, но, что-то пикнуло в душе. Звонит сестра.
— Привет. Ты слышал?
— Привет. Что я мог утром слышать? Что случилось? Говори спокойно.
— Там такое. У тебя машина где?
— Возле подъезда. Да что произошло?
— Скорее приезжай – поедем на кладбище. Там такое … по дороге расскажу.
— Выходи, сейчас подъеду. Только не волнуйся. День начинается, а у тебя голос дрожит. Всё, жди.
Знаем ли мы, как вести себя на кладбище? Придя к месту погребения, надо зажечь свечу. Обычно убирают могилу, ставят цветы. Старики говорят, что с усопшим нужно поговорить, хотя бы мысленно. Можно просто помолчать, вспомнить покойного.
У нас многие привыкли на кладбище поминать родных, берут туда еду, спиртное. Отец Александр всегда говорит, что не нужно есть и пить на кладбище, особенно недопустимо лить водку в могильный холм. Не нужно оставлять на могиле рюмку водки и кусок хлеба. Не надо оставлять на могиле еду, лучше отдать ее нищему или голодному. Не следует посещать кладбище в воскресные дни, на Святки, на Пасху. Не нужно в праздники или воскресные дни красить ограды или убирать могилы.
Много разных примет. Говорят, что на кладбище нельзя спотыкаться, ещё хуже упасть. Опасно уронить деньги. Нельзя идти впереди гроба. Когда вернетесь с кладбища первым делом надо вымыть руки.
Не нужно ходить на кладбище часто. Старики говорят, что не стоит лишний раз тревожить их души. Иногда дочь звонит:
— Папа, мне бабушка приснилась. Я думаю и вспоминаю её. Давай проведаем её и дедушку, я купила цветы живые. Гвоздики, бабушка их любила.
Harriman family: одна из приметных историй бруклинского кладбища Грин-Вуд
Прохожий, ты идешь но, ляжешь так, как я!//Присядь и отдохни – на камне у меня.//Сорви былиночку и вспомни о судьбе//Я дома. ты в гостях – подумай о себе!//(эпитафия И.А. Пуколову, Лазаревский некрополь)//
При поиске жилья в Нью-Йорке я быстро отказался от дорогого Манхэттена и снял маленькую, недорогую, по местным меркам, комнату в Бруклине. Как мне казалось, я выбрал место рядом с парком, ведь зеленый участок под названием Greenwood Heights, мог быть только парком или даже лесом. Невысокие холмы со стриженной травой, качающиеся по ветру деревья, влажные запахи воды, перестуки дятлов – такую картину рисовало воображение. Я представлял как буду бегать по дорожкам парка, вдыхая полной грудью свежесть леса, а солнце будет весело мчаться по горизонту, сверкая через кроны гигантских североамериканских деревьев.
Холодным зябким мартом две тысячи семнадцатого я приземлился в аэропорту Кеннеди, переночевал в новом жилье и с утра отправился на пробежку в Greenwood Heights. Мои ожидания оправдались, но бегать там я не стал – холмы, еще черные с зимы, были заставлены надгробными плитами, скульптурами безутешных вдов и мрачными серыми склепами. Greenwood Heights оказалось названием местности, а зеленый парк – старинным американским кладбищем Грин-Вуд. Что ни говори, при переезде в незнакомую местность всего не предусмотреть – на карте Airbnb не было ни слова про кладбище. Впрочем, все это уже не важно, случайное соседство с кладбищем подарило мне одну удивительную историю.
Прошло несколько месяцев, район Кенсингтон, где я поселился, мне понравился: двухэтажные дома из красного кирпича, баскетбольные площадки за сеткой, длинные школьные автобусы, сосредоточенный мексиканец Альфредо в закусочной на углу. Бегая на пробежки в соседний Проспект парк, я наблюдал, как снег за чугунной оградой Грин-Вуда уходит в землю, черные ветви деревьев обрастают зеленью и скрывают застывшие скульптуры. Любопытство тянуло осмотреть американское кладбище, поэтому одним летним днем я оказался перед табличкой «Green-Wood. Established 1838».
Грин-Вуд – национальный исторический памятник. Сложно представить, но в середине 19 века бруклинский Грин-Вуд в штатах – второе по популярности место после Ниагарского водопада, полмиллиона людей раз в году предпочитают прочим радостям гуляния по кладбищу, идиллический, натуралистический ландшафт Грин-Вуда вдохновляет архитекторов Олмстеда и Вокса создать Центральный парк в современном виде.
Уже в 1866 году корреспондент Нью-Йорк Таймс писал: «Мечта нью-йоркца жить на Пятой авеню, гулять в Центральном парке и упокоится рядом с отцами в Грин-Вуде». Многие известные люди Нью-Йорка избрали своим «rest place» Грин-Вуд, в самом начале работник кладбища вручил мне бесплатную карту, по которой я нашел холм с могилой Морзе, склеп фортепианного мастера Стейнвея, надгробную плиту композитора Леонарда Бернстайна.
Я довольно долго ходил по кладбищу, легкий ветерок уже разогнал тучи, на небе засветило солнце, стало теплее. Я видел двухметровую скульптуру медведя над фамилией Beard, видел скульптуру плачущей девушки, якобы убитой толпой по дороге на свою свадьбу, видел одинокую плиту, засыпанную желтыми листьями от одинокого деревца, видел гигантского живого орла, сидевшего на голове ангела, словно страж великой тайны.
В старой части Грин-Вуда, времен первых граждан страны, внимание мое привлекло одно фамильное захоронение – одинаковые надгробные камни, ровные ряды, тяжелая тумба в центре, доходящая до абсолюта симметрия, никакой вычурности, просто и элегантно. В людях, упокоенных тут, чувствовался определенный подход к делам. И еще их было много, большая крепкая семья. Их фамилия была Harriman.
Увиденное так заинтересовало меня, что, вернувшись домой, я набрал в Гугле «Harriman family». Любопытство вознаградилось, на старинном кладбище Грин-Вуд возлежали первые поколения впоследствии одной из богатейших семей Америки, финансовой империи Гарриманов. Углубившись на долгие часы в англоязычные источники, я попытался воссоздать их историю.
Началась она с некоего Уильяма Гарримана, в далеком 1795 году, крепко держа за руку пятилетнего сына Орландо, он штурмует трансатлантический корабль и перебирается из старой почтенной Англии в молодой дерзкий Нью-Йорк. Соединенные Штаты Америки празднуют девятнадцать лет, рисковые люди со всего мира отправляются через океан искать удачу. Кто был Уильям – неизвестно, может преступником, может святым, но точно – человеком сильным и смелым.
У его сына Орландо (1790-1867) пятеро детей, но глава семьи, думается, долгое время сам Уильям, он помогает Орландо и внукам встать на ноги. Как он не относится к Англии, он невольно привносит ее чинные традиции в свой новый дом, мужчины и женщины этой семьи прилично одеты, имеют хорошие манеры и обязательно молятся перед трапезой. Уильям наставляет сына и внуков быть точными во всём и помогать друг другу, соблюдение этих двух принципов впоследствии станет формулой успеха Гарриманов. Уильяма на Грин-Вуде нет, думаю он умер раньше и похоронен на одном из сельских кладбищ Лонг-Айленда, идея же создать фамильное место на Грин-Вуде принадлежит Орландо, хорошему сыну своего отца.
Следующие герои истории – дети Орландо Гарримана – Орландо младший и Оливье. Начну с Орландо младшего (1813-1881) – первого Гарримана, родившегося в Соединенных штатах, его могила видна позади надгробных камней родителей. «Орландо младший был коренастым, словно английский бульдог, – описывает биограф его внешность, – раннее облысение увеличило его и без того сильную челюсть и тяжелые брови. Корнелия же, его жена, была хрупкой чопорной женщиной с плотно сжатыми губами и вечно суровым, несчастным и неодобрительным выражением лица».
Казалось бы, Орландо младший и должен стать Фрэнком Каупервудом из романа Теодора Драйзера, но внук Уильяма избирает судьбу священника. Позже в источниках с обязательной приставкой «Rev». (Преподобный), он становится дьяконом в протестантской церкви Нью-Йорка, но авантюрная жилка, очевидно присутствующая в нем, как и во всех Гарриманах, отправляет его в 1850-м году на запад – строить церковь в Сакраменто, в Калифорнии найдено золото, лихие люди убивают за металл – самое время им думать о душе.
Трансконтинентальной железной дороги еще нет, семья с большим трудом добирается на корабле. Однако в Сакраменто Орландо младший разоряется и только через год, растоптанный судьбой и нищий, возвращается. Преподобный Орландо с тех пор живет смиренной жизнью, он – обычный пастор в протестантской церкви, впрочем, опыт неудачи он использует во благо. Мы еще вернемся к Преподобному Орландо.
Во времена калифорнийской истории его младшему брату Оливье Гарриману (1829-1904) около двадцати, он работает мелким клерком, но мечтает о большом успехе. Через пару десятилетий он добивается своего, компания Оливье Harriman & Co – крупнейшая в Нью-Йорке по производству текстиля, мелкие лавки со всего Манхэттена выстраиваются к нему в очередь, он авторитет на Уолл-стрит и член Совета директоров Банка Америки.
Судя по фотографии тех лет, Оливье человек умный, располагающий и веселый, даже глядя в объектив и зная о важности действа, он не смог сохранить серьезное лицо и фыркнул в пышные усы. Оливье умер в 1904 году с состоянием в 20 миллионов долларов.
Дети его (правнуки переселенца Уильяма) уже учатся в Принстоне, члены престижных клубов, финансисты, филантропы, они дорого одеваются, часто мелькают в светской хронике и находят супругов в высшем обществе. Так, Анна Гарриман Вандербилт (1861-1940), дочь Оливье, кроме того, что выходит замуж только за людей выдающихся, станет известна строительством госпиталя для больных туберкулезом и сбором средств для жертв Первой мировой войны, за заслуги ее наградят высшей наградой Франции – Орденом Почетного легиона. Оливье Гарриман младший (1862-1940) оканчивает Принстон, служит в Национальной гвардии Нью-Йорка, в 1888 года становится партнером в Harriman & Co – компании его отца. Оливье младший – известный инвестиционный банкир и биржевой маклер.
Джефферсон Борден Гарриман (1864-1914), еще один сын Оливье, проторенным путем идет в Принстон, позже становится партнером в семейном деле, а в 1906 году вместе с другими Гарриманами создает «Day and Night Bank» – первый в мире круглосуточный банк. В 1933 году, во времена Великой американской депрессии, банк банкротится, его президент, очередной член огромной семьи – Джозеф Райт Гарриман осуждается федеральным жюри за незаконное присвоение банковских средств и 25 месяцев проводит в тюрьме. Особняком среди детей Оливье – Герберт Мелвилл Гарриман (1873-1933). Окончив Принстон, он работает простым клерком на железной дороге, мечтая самому добиться успеха, но через пару месяцев возвращается в Нью-Йорк заниматься обычным для Гарриманов делом – финансами. Однако ему привычнее спорт, он чемпион любительской лиги Соединенных штатов по гольфу и заядлый игрок в теннис. Герберт становится владельцем Ньюпортского казино – спортивного комплекса, где шли первые открытые чемпионаты США по теннису.
Но вернемся на поколение назад, в биографии Оливье Гарримана есть интересная приписка: «Он был братом Преподобного Орландо Гарримана младшего – отца Эдварда Генри Гарримана», что наталкивает на вопрос – кто был Эдвард Генри Гарриман, раз долларовому миллионеру Оливье престижно считаться его дядей, а за успехами детей Оливье видна тень этого всемогущего человека? Что это за человек, чей бюст изготавливал сам Огюст Роден? Who is Mr. Edward H. Harriman?
Неизвестно, прав ли социолог Вебер в значении протестантской трудовой этики, права ли статистика, причислявшая большинство богатых того времени к протестантам или определяющая причина в другом, но Преподобный Орландо младший, пастор именно этой конфессии, воспитал человека, доказавшего, что труд при должном расчете, упорстве и риске всенепременно вознаграждается. Эдвард Генри Гарриман известен как Американский железнодорожный король.
Знаменитый правнук переселенца Уильяма, Эдвард Генри Гарриман родился в 1848 году в Хемпстеде, маленькой деревне на Лонг Айленде, похоже родовом гнезде Гарриманов в те годы. В двухлетнем возрасте отец берет его в Сакраменто, для домоседов – неразумная опасность, для маленького Эдварда – широта кругозора и легкость на подъем. В Сакраменто он живет среди охотников за удачей, для снобов – общество грубое и преступное, для маленького Эдварда – прививка от обыденности, отныне его герои – золотоискатели: люди увлеченные, авантюрные, решительные.
Возвратившись, семья живет бедно, Эдвард зимой учится, летом подрабатывает на шахте. В 14 он бросает школу и выполняет мелкие поручения на Уолл-стрит, ему всего 22, когда дядя, Оливье Гарриман, сам только штурмующий олимп успеха, помогает целеустремленному племяннику стать членом Нью-Йоркской фондовой биржи. В 31 год Эдвард уже покупает разрушенную железную дорогу в Онтарио, отлаживает ее и выгодно продает, а в 50 – Эдвард Генри Гарриман президент Union Pacific, железнодорожный магнат, один из самых богатых и влиятельных людей страны.
В 1899 году Эдварду 52 года, врачи говорят ему об истощении, настаивают на отдыхе. Но обычный отпуск не в его правилах – Гарриман своенравно решает отдыхать на Аляске, спонсирует экспедицию, садится на корабль и отправляется в опасное путешествие. Вместе с ним семья, ботаники, зоологи, орнитологи, геологи, фотографы, писатели, больше ста человек, они исследуют побережье, охотятся на кадьякского медведя. Похоже, он был человеком весьма прагматичным и не желал тратить на пустое ни секунды своей жизни. Экспедиция оставляет весомое научное наследие, Эдвард чувствует себя отдохнувшим и возвращается править железными дорогами Америки.
Современники считают истиной целью Гарримана на Аляске – строить железную дорогу вокруг всего мира, вполне может быть, считалось для него нет ничего невозможно, но у Эдварда, как я думаю, была и еще одна цель, он мечтал показать своему сыну, восьмилетнему Авереллу, мир, как прежде отец, Преподобный Орландо показал мир ему самому. Думаю, в таких путешествиях Эдвард, по опыту своего детства и достигнутым впоследствии успехам, видел необходимый элемент воспитания (и, как мы позже узнаем, не зря).
Ко времени смерти в 1909 году под контролем Эдварда пять железных дорог, тихоокеанская почтовая пароходная компания, крупнейшая, наряду с American express, компания по экспресс-доставке грузов Wells Fargo, а его состояние оценивается в 200 миллионов долларов. Один из участников его экспедиции на Аляску, ученый и писатель Джон Мьюр в панегирике сказал об Эдварде Генри Гарримане: «почти во всех отношениях человек, заслуживающий восхищения».
Казалось бы, занимательную книгу Гарриманов со смертью Американского железнодорожного короля можно откладывать на полку, разве может кто прыгнуть выше? Но есть в этой истории еще человек, минимум, равный таланту Эдварда, а в масштабе дел превзошедший, это его сын – Аверелл Гарриман. Тот самый, которого Эдвард брал с собой в экспедицию на Аляску. Если представить, что усилия каждого поколения этой семьи сродни работе золотоискателя, а золотоносная жила – качества личности очередного Гарримана, то Эдвард – самородок, а Аверелл – идеальной формы выплавка, в нем и свойства отца, и престижная школа Гротон, и Йельский университет. Он – обладатель совершенных манер. Он – владелец огромного состояния. Он – смелый человек и не боится рисковать. Аверелл идёт в большую политику и достигает невероятных высот.
Биография Уильяма Аверелла Гарримана (1891-1986) хорошо знакома советским историкам – он был послом в СССР с 1943 по 1946 годы. Но еще Аверелл Гарриман – министр торговли (1946-1948), мэр Нью-Йорка (1955-1959), а в 1952 и 1956 годах – кандидат от демократов в Президенты Соединенных Штатов Америки.
К таким достижениям можно не давать пояснений, ясно, что Аверелл был незаурядной личностью, да и литературы о нем томов больше, чем от экспедиции его отца на Аляску, поэтому вернемся в начало этой истории.
Мог ли мечтать Уильям Гарриман, ступив на пристань Нью-Йорка в 1795 году, что его праправнук будет мэром того самого Нью-Йорка и кандидатом в Президенты той самой страны, в которой Уильям решил попытать счастья? Сейчас узнать невозможно, но хочется написать – Уильям Гарриман мечтал об этом, так будет красивее.
Похоже в правилах переселенца Уильяма была сила, а силой новой страны – правила, раз Гарриманы смогли совершить такой прыжок из низов в высшее общество. Современники любят говорить – сейчас всё занято, а в те времена золото чуть ли не лежало на виду, возьми-бери, но лично я в это не верю, во все времена успех нужно заслужить. Гарриманам понадобились долгие годы труда, попыток и неудач для того, чтобы превратить свои усилия в результат, а потом его не разбазарить и создать империю. Они также, как и мы не знали будущего, они также раздумывали какое решение принять, они также сталкивались с препятствиями – ничего с тех пор не изменилось.
Эдварда и Аверелла уже на Грин-Вуде нет, как нет могилы Оливье, Анны, Оливье младшего, Джефферсона Бордена и Герберта Мелвила – они нашли покой в других местах. И все же начало успеха этой семьи – среди тех первых Гарриманов, чьи надгробные камни до сих пор стоят ровно и вместе на старинном бруклинском кладбище Грин-Вуд.
Прохожий ты идешь но ляжешь так как я кто автор
Себя и свою жизнь он представлял только до тридцати лет, твердо знал, что более тридцати не проживет, что и тридцать немало, что и до тридцати дожить дай бог.
Изображение это случайно попалось в руки матери, от ужаса она почти потеряла сознание, он прекратил рисование надгробных памятников самому себе и поклялся матери, снизойдя до ее слабости, никогда больше так не забавляться.
Никто из его товарищей не знал, что с ним происходит. Да они и не очень интересовались его жизнью. Он был самым младшим на курсе, в кутежах и студенческих забавах участия не принимал, на Трубу не ходил, был вежлив, некрасив, мал ростом, обидчив и беден. Великовозрастные студенты раздражались его присутствием среди них, тем, что он смеет их осуждать своим молчанием, тем, что он краснеет, тем, что он всегда где-то витает, и тем, что он чванится перед ними. Студент Марсов, верзила из семинаристов, весь обросший сине-черною щетиною, не давал ему проходу, называл поросенком и подсвинком, глупо и грубо острил на его счет, а другие смеялись и радовались даровому представлению, он же ничего не мог поделать – Марсов был во много раз сильнее его и к тому же матерился. Ни драться, ни матерщинничать Пирогов не мог.
В университете Пирогов был почти одинок, если не считать десятого нумера, где ему покровительствовали до той поры, пока не почувствовали его над ними превосходства: люди не любят, чтобы их обгоняли, и как Пирогов ни скрывал от них того, что знает и думает больше, чем они, – скрыть не удалось, пошло отчуждение, чем дальше, тем больше. В угоду десятому нумеру он не мог пить и петь жалобные песни, и целоваться, и клясться, а трезвый во время попойки он им мешал, портил им настроение, сбивал их с той высокой чувствительности, ради которой они пили водку и разжалобливали себя песнями и кликами.
Почему взбрело ему в голову идти советоваться в десятый нумер4, с которым давно уже порвались близкие отношения, почему решил он, что тут его научат и посоветуют ему, что делать, он не знал толком, но на мгновение вспомнились ему первые дни в университете, то очарование, которое исходило тогда для него из десятого нумера, те разговоры, которые он по неопытности и по наивности принимал если не за самое дело, то за начало некоей великой деятельности; гербарий, который ему почти подарили, кости, первые кости, похищенные с лекций Лодера и подаренные ему – новичку, начало его сознательной жизни, начало мыслей, начало всего.
Вспомнил, пошел, и едва вошел в нумер – тотчас же пожалел, потому что это был не тот нумер, который ему вспомнился, а другой, нынешний, прокуренный и пьяный, грязный и шумный, велеречивый и похабный.
Но убегать было уже поздно: его заметили и велели садиться. Он сел рядом с Васей Бегиничевым. Пьяный Перепоясов, который давеча на вскрытии тифозного предложил отодрать Пирогова за уши, налил ему из штофа водки. Тайком он выплеснул ее под стол. Отвратительный Марсов тенором пел непристойную песню, над столом стоял хохот, крики, вопли. У Марсова от натуги лицо сделалось темно-багрового цвета – ему мешали петь, а он хотел, чтобы его слушали. Но никто ничего не слушал. Визжала грязная дверь на блоке, солдат Яков, приставленный к студентам, таскал за пазухой штофы под черными печатями, колбасу и солонину. Перепоясов наливал из штофа, каждый раз возглашая рыкающим львиным басом:
– Белого панталонного наливаю!
Почему водка называлась панталонною, никто не знал, но это считалось смешным, и, чтобы Перепоясов не приставал, Пирогов через силу улыбался. Пришлось и выпить, чтобы он не лез и не заставлял пить силою. От водки у него закололо в висках и перехватило дыхание, он все хотел уйти, но теперь его заметил Марсов и не отпускал. Васенька Бегиничев весело и громко смеялся каждой шутке Марсова, и потому Марсов ни на секунду не оставлял Пирогова в покое.
– Перестаньте смеяться, Бегиничев, – сказал Пирогов. – Разве вы не видите, что он паяц и пристает ко мне из-за вас?
Но Васенька смеяться не перестал. Он вообще делал обычно то, что нравилось сильным, даже в тех случаях, когда это было мучительно для слабых. И вообще этот глупый Вася оказывался не таким уж глупым, как казалось по первому взгляду.
Опять ему пришлось пригубить водки.
Наконец к нему подошел Чистов и спросил, что с ним. Он попытался объяснить, но не сказал и нескольких фраз, как понял, что Чистов совершенно и безнадежно пьян. То же было и с Катоновым, и с Феоктистовым, и с Лобачевским. Они все перепились по случаю отсутствия случая, как объяснил неповоротливым языком Феоктистов. Объяснил, обнял Пирогова за шею и заплакал громкими пьяными слезами. Пока Пирогов его успокаивал, со своего места поднялся Марсов и сказал, что имеет сообщить присутствующим важную новость. Гримасничая и кривляясь, он сообщил, что среди них присутствует профессорский кандидат господин Пирогов. Поднялся страшный крик, и его опять заставили пить.
– Я не могу, господа, – жалостно улыбаясь, говорил он, – увольте, господа. Я решительно для этого неспособен…
Но Перепоясов и Марсов навалились на него, силой открыли ему рот и заставили его выпить еще полстакана водки.
– Но почему же он, а не мы – профессорский кандидат? – спрашивал Марсов, обращаясь ко всем. – Мне это, господа, интересно. Из каких таких достоинств вдруг эдакого поросенка берут в профессора, а нас не берут? Кто мне, господа, объяснит?