православный шансон почему ты такой
Шансон как средство общественной деградации
Аркадий Смолин, обозреватель РАПСИ
Любитель «блатной музыки» в городе Чапаевске Самарской области ударом ножа проучил водителя такси за нежелание включать «Радио «Шансон». Это бытовое происшествие, может служить отмычкой к тайне «антирусского заговора» властных элит, природа которого вдруг так заинтересовала в этом году всех: от футбольных фанатов до блогеров.
Кто препятствует формированию русского национального государства? «Соломенные псы». По разным методикам подсчета от 25 до 80% населения РФ составляет социальная категория, которую целях политкорректности мы назовем этим англо-китайским заимствованием.
Термин «соломенные псы» в английском языке является эвфемизмом для чего-то ненужного, либо созданного с единственной целью быть уничтоженным. В любом обществе есть такая социальная прослойка, которая с начала времен до середины ХХ века выращивалась в качестве «массовки» для войн, для тяжелого труда на вредных производствах, для освоения малопригодных для жизни земель.
Постиндустриальный мир избавился от потребности в массовых жертвах. Однако альтернативный «жизненный сценарий» для маргинальных слоев так и не изобрел. Без направляющей руки государства «соломенным псам» остается только заниматься самоуничтожением: путем направленной на себя (наркомания, алкоголизм) либо вовне (бандитизм, хулиганство) агрессии.
Люмпены, живущие вне законов правового поля, есть в любой стране. Например, американские реднеки или британские чавсы мало чем уступают российским гопникам. Однако же культура социальных низов во всех цивилизованных странах мира почти не перекликается с культурой других слоев.
Русский шансон
У нас же представителями маргинальной культуры являются депутаты, чиновники, бизнесмены, спортсмены, артисты, милиционеры и уголовники… Только в России культ силы и культура «шансона» не маргинальны, а, наоборот, формируют законы поведения и доминирующие принципы успешной социализации.
Только в России блатные песни стали частью шоу-бизнеса, имеющего миллионы поклонников. Бывший заместитель председателя Комитета по конституционному законодательству и государственному строительству Андрей Савельев жаловался, что от засилья «шансона» нет спасения даже в Госдуме: «Если ты в обед спускаешься в думскую столовую, то там тебя встречают песней о королеве разбойников Мурке».
Поддержка уголовной субкультуры идет на всех уровнях: от центрального телевидения, заселенного бандитскими сериалами и передачами вроде «Чистосердечного признания» до «классической» литературы, призывающей понять убийцу, посочувствовать проститутке и уступить «маленькому человеку». Даже музыкальные критики вынуждены идти на уступки (из страха ли, конформизма) и называть «блатную музыку» политкорректным (и лживым) термином «русский шансон».
Триумфальный захват блатной культурой информационного пространства за последние 35 лет привел к «вымиранию» русского языка. Недавнее социологическое исследование СПбГУ показало, что «язык из средства выразительного раскрытия своего мира превращается в набор указательных местоимений». Социальные низы потеряли доверие к грамотной речи, а образованные классы в играют только «на понижение» (в целях эксплуатации маргиналов, говорят на «их языке» и понижают планку культурных запросов – самое наглядное подтверждение чему: хиты кинопроката и фильмы, получившие господдержку).
Единственным доступным всем слоям российского общества языком общения становится понятийный аппарат криминального мира.
«Вирус шансона» поглощает тело России, как раковая опухоль, чему на протяжении двухсот лет способствовали и наши «классические» писатели, и философы-славянофилы, и политики-популисты, и экономисты-идеалисты – всех их можно судить за стимулирование разложения российского общества. Но об этом речь пойдет ниже. Сегодня же, когда «шансонная болезнь» общества переходит в терминальную стадию, важнее точно очертить очаг источника метастазов, чтобы попытаться подобрать лекарство для сужения его локализации – возвращения блатной культуры в «тюремную резервацию».
Две России
Проблема двух Россий куда серьезней, чем любая политическая или экономическая проблема. Потому что их несовместимость, взаимоисключающие интересы, несовпадающие символы справедливости и достоинства, препятствует каким-либо конструктивным преобразованиям в любой сфере. Как говорят психологи: когда человек борется сам с собой, на 90% его не существует. В российском обществе идет латентная гражданская война – значит, его, собственно, и нет.
В такой ситуации возможно все: делегирование рецидивистам уважаемого статуса людей, воевавших в «горячих точках». Криминальные авторитеты могут формировать общепризнаваемую «картину мира», подменять функции РАН в модерации современной лексики (а вещи и явления, лишенные наименования, как известно, не существуют).
Доминирование культа силы вынуждает каждого человека, либо считаться с ней, заимствуя основные модели поведения, либо расставаться с частью своего жизненного пространства, либо эмигрировать.
Голосование ногами
Вероятно, именно поэтому «эмиграция» становится ключевым словом в сегодняшней России. В начале июня этого года социологи ВЦИОМ провели опрос, который показал, что за последние 20 лет доля россиян, желающих эмигрировать, выросла с 5 до 21%. Наибольший эмиграционный потенциал у 18-24-летних (39%), высокообразованных респондентов (29%). Не имеют желания покидать родину пожилые (93%) и малообразованные (85%) сограждане.
В существующих политических условиях главным показателем здоровья нации становится «голосование ногами». В последние годы этот «референдум» демонстрирует вполне однозначные результаты. Бизнесмены и чиновники покупают недвижимость за рубежом, люди среднего достатка вкладывают сбережения в языковое обучение своих детей, рассматривая его как инвестиции в их будущую жизнь за пределами России, студенты готовятся к сдаче TOEFL и GRE.
Пока же явный приоритет отдается социальной сфере, военно-промышленному комплексу и госкорпорациям. То есть поддержке маргинальных слоев и силовой «вертикали».
Усиление позиций «общества шансона», исповедующего культ силы, ставит под вопрос возможность выживания людей, ориентированных на современную культуру. Им остается либо мутировать в «соломенных псов», признав все ритуальные правила (беспрекословное поклонение начальству, пренебрежение законами, плата подати и культивирование брутальных ценностей), либо бежать из страны. Таким образом, мы имеем дело с полуофициальным геноцидом по интеллектуальным и культурным признакам.
Маткапитал как стимул вырождения
Причем, что особенно важно, «отток мозгов» сопровождается увеличением рождаемости в маргинальных слоях. «Общество шансона» не только выживает из страны прогрессивных людей, но и увеличивает свою численность в абсолютных показателях.
Начиная с конца 1960-х годов, наивысшая рождаемость наблюдается в самых бедных слоях россиян. Многодетные семьи почти целиком сосредоточены в низкодоходной группе (вероятность рождения третьего ребенка в них составляет 12,5%, четвертого – 4%). Исследователи заметили важный парадокс: чем ниже уровень доходов семей, где супруги не имели высшего образования, тем более вероятна их многодетность.
Поэтому политику экономической поддержки рождаемости вполне можно назвать стимуляцией деградации населения. Такая стратегия повышения деторождения была взята на вооружение в СССР еще в 1970-80-е годы: увеличение декретного отпуска, внеочередное предоставление квартир и т.д. Однако социологические исследования показали, что материальный стимул оказывает наибольшее влияние на родителей, не задумывающихся о будущем своих детей (например, алкоголиков).
Таким образом «материнский капитал» без соответствующих институтов цивильной социализации детей, государственных программ по развитию их способностей, превращается всего лишь в способ получения дешевой рабочей силы.
При этом объективная проблема демографического кризиса не находит поддержки на государственном уровне в форме гарантий качественного образования, модернизации детских садов, школ, вузов, реформы медицинского обслуживания – и других социальных гарантий, отсутствие которых вынуждает большую часть образованного населения откладывать мысли о потомстве на неопределенное будущее.
Такая политика заставляет подозревать некие силы в отсутствии заинтересованности в качественном росте населения. Ведь управлять «миром шансона» гораздо проще чем «многополярным обществом», «понятия» доступнее правовых институтов, на силовом поле государство всегда имеет неоспоримое преимущество, в отличие от политико-интеллектуальной конкуренции.
Перевоспитание
Самое трагичное в этой ситуации то, что в русской культуре нет никаких задатков для плодотворной борьбы с блатными ценностями, иммунитета к «культуре шансона». Последние два века ее развития (во время которых она, собственно, и была сформирована) сопровождались ростом влияния на нее идеализированной фигуры «маленького человека».
Культура последовательно играла в поддавки с «темными массами». Причина тому – и чувство вины образованного человека перед безграмотными пролетариями и крепостными крестьянами, полунищими служащими, лишенными возможностей приобщиться к культурным ценностям. И поиск национальной самоидентификации, что помутил разум славянофилов – в запале спора с западниками едва ли не обожествивших «простой народ» как носителя «истинных ценностей». Толстовство, передвижничество… А в следующем веке – коммунистическая пропаганда, представлявшая необразованные сословия как носителей передовой идеи. Все эти двести лет русская культура чувствовала себя обязанной «простому» человеку, добровольно подбирала себе роль обслуги его интересов.
Такая лживая и мазохистская позиция только еще более развратила «пролетариат», дала повод высмеивать и пренебрегать «надуманными» книжками. Все эти гимны униженным и оскорбленным, восхищение перед псевдомудростью необразованного представителя социальных низов, сделало потенциальный объект культурного перевоспитания невосприимчивым к книжному слову. Хотя бы потому, что в блатном мире не принято выслушивать советы тех, кто тебя обслуживает.
Впрочем, никаких попыток гуманитарного перевоспитания в современной России и не наблюдается. Если признаки какой-либо культурной политики и прослеживаются – то это, адаптация государством культуры социальных низов. Блатная культура избавляется от первичных своих криминальных признаков. Что позволяет политикам открыто и официально ее признавать, и даже пропагандировать, заимствуя таким образом делегированный народным кумирам электоральный капитал.
«Приблатненному» Стасу Михайлову вручают государственную премию. «Подцыганенная» Елена Ваенга поет в Кремлевском дворце. Утеряв способность подыскать общие темы для разговора со своим народом, не находя возможностей для его перевоспитания, представители государства, чтобы окончательно не потерять связь с обществом, иногда пытаются «подлаивать» «соломенным псам», захватившим неформальную власть над массами.
Как верно отмечает критик Михаил Берг, в такой ситуации меньшинство ничего не может объяснить российскому большинству, как это произошло и происходит в цивилизованных странах. Поклонники силы не доверяют человеческой речи. А говорить на их языке – означает, говорить на языке силы, успешный опыт применения которой в правовых рамках есть и в нашей стране.
Война с гопотой
Возвращение в широкую ротацию (пусть и подпольную) «новых шансонье» (таких как Вилли Токарев, Михаил Шуфутинский) совпало с крахом мечты о построении коммунизма, на смену которому пришел расцвет тотальной коррупции (т.е. на брежневские времена).
Многообещающую инициативу предложили киргизские депутаты: за бандитскую пропаганду под видом творчества они собираются ввести уголовную ответственность. Соответствующий законопроект в начале марта этого года одобрил Комитет по правопорядку, законности и борьбе с коррупцией киргизского парламента.
Авторы законопроекта считают, что за пропаганду уголовщины нужно наказывать лишением свободы сроком до трех лет. Если же в подобной деятельности будет уличена группа лиц, то после вступления закона в силу, им может грозить от пяти до семи лет тюрьмы. Такое же наказание предусматривает законопроект за «объявление статуса в иерархии субкультуры».
У нас же пока предпринимаются только скромные попытки лечить гопников. Впрочем, надежд на успешное развитие такой инициативы снизу на данный момент почти нет. Видимо, отдавая себе отчет в бесперспективности затеи, организаторы открытого в Челябинске первого в России реабилитационного центра для неблагополучной молодежи сразу предупреждают, что в их цели не входит перевоспитание гопников. Для начала, было бы неплохо дать им возможность посмотреть на мир другими глазами, расширить горизонты.
Триумф «вируса шансона»
Широкое распространение основных симптомов «вируса шансона» в современной России ставит вопрос о капитуляции «мозговой части» государственного тела перед его «желудочно-кишечным трактом».
Экспансия юмористических шоу, передач, сериалов, книг… Эпидемия юмористического общения, поглощающая остатки смысла, препятствующая возникновению зачатков хоть какого-либо осмысления окружающей действительности. Культ денег, сакрализация потребления. Грубая сексуальность как единственный эстетический критерий. Оборотной стороной всех этих обязательных элементов криминального мира, штаммов «вируса шансона» являются всплески немотивированных поступков – в первую очередь становящихся следствием вспышек случайной агрессии.
В этой связи вспоминается финал фильма американского режиссера Сэма Пекинпа «Соломенные псы», в котором старый дом на отшибе осаждают обезумевшие от скуки и зависти провинциальные пролетарии. В доме сидит не пожелавший вовремя сбежать ученый со своей изнасилованной этими же «псами» женой.
В фильме представитель интеллигенции сумел победить пролетариев только после того как сам превратился в «соломенного пса». В реальности, единственным выходом в этой ситуации может служить только вмешательство государства как внешнего арбитра и воспитателя.
Признавать за шансоном право на существование, значит позволять людям жить по собачьим законам.
«Тюремная лирика создала современную российскую эстраду и рэп». Музыковед — о блатном шансоне
Анна Виленская провела в июле в Екатеринбурге две лекции. Одна посвящена тому, как в целом работает музыка, а другая — творчеству группы «Мумий Тролль».
66.RU решил поговорить с Анной о жанре, которого, как правило, все избегают, — о тюремном шансоне. Если у вас сейчас нет времени, чтобы прочитать интервью целиком, мы составили план-пересказ, который поможет вам быстро сориентироваться в тексте. Кроме того, ссылки в этом плане кликабельны, так что вы сразу можете перейти к любой заинтересовавшей части:
Все, что нам осталось от фольклора, — детские частушки и тюремный шансон
— В нескольких лекциях, которые прошли в рамках Открытого музыкального лектория, ты говорила, что интересуешься тюремным шансоном. Это несколько неожиданно — ты ведь музыковед, закончила Санкт-Петербургскую консерваторию. Такая музыка совсем не вяжется с классической музыкой. Почему тебя интересует это направление?
— Сразу скажу, что я не музыковед из консерватории: это со мной не очень резонирует. Обычно в музыковедческой литературе появление новых черт связывают с личностью композиторов. Этот придумал то, второй придумал се, третий послушал их, и начинается: «на него повлияла музыка» кого-то, «он испытал влияние своего педагога» и так далее.
Мне не близко такое линейное изучение музыки как некой эволюции от одного композитора к другому. Мне кажется, что жанры, которые больше всего влияют на нас, анонимны, массовы и народны. Они звучат повсюду и поэтому остаются в нашем сознании.
А кроме того, мне интересна русская самоидентичность. Что в русском человеке русского? Есть ли вообще какие-то национальные черты? Я, например, чувствую русскую пустоту. Когда приезжаю в Европу, замечаю, что люди там по-другому общаются, и на третий-четвертый день чувствую, что мне тяжело и одиноко. И хочется почему-то к березе и ощущения тоски — чего-то очень русского.
В музыке тоже есть история про русскую самоидентичность, которая складывается из нескольких компонентов:
Собрав это все воедино, можно изучить себя через музыку. И в том числе, как можно заметить, для этого нужно разобраться в тюремной лирике.
— Разбираясь в истории возникновения этого жанра, в одной из лекций ты объясняла, что сначала существовал только фольклор, потом люди переезжали в города и появился городской романс, потом романтики старели и появилась бардовская песня. А еще позже начинается разветвление в музыке и появляется тюремный шансон. Получается, те самые старые романтики-барды сидели в тюрьме и придумали новый жанр?
— Практически так, как ты описала, но давай дополню. Сначала действительно был древний фольклор. Он помогал людям переживать кризисные моменты. Потом жизнь стала полегче, и население потянулось в города, где уже была профессиональная музыка. Тогда не существовало ничего типа пластинок, но стоило только выйти опере какого-нибудь модного Беллини или Глинки, тут же издавались клавиры — легкие переложения оперных арий либо ноты романсов. Их играли благородные девицы и молодые люди.
С этой профессиональной полуитальянской оперной историей смешались народные мотивы. При этом темы в новых произведениях стали проще: когда люди сами сочиняют что-то, в основном они пишут про любовь. Так сложилась традиция городского романса, к которому примешалось цыганское пение. Это тоже очень важно, потому что у них свой лад и есть острота в аккордах, которых нет, например, в православной церковной традиции (это касается и опер). В музыке намешались разные народы и получился поздний городской романс.
После появления Советского Союза добавились какие-то официальные песни на маршевой основе.
— И где в этом всем появляется блатная песня?
— Тюремная лирика была, в принципе, всегда. Цыганская лирика тоже наполовину тюремная: конкретных примеров назвать не могу, но у меня такое впечатление сложилось исходя из некоторых скрытых смыслов тех песен.
Тюремная тема временами то уплывала (когда тюрьма сильно криминализировалась), то всплывала (когда наступала некая оттепель). Но при этом если наслушаться такого материала — а мы все его наслушиваемся как-то в корне, — то он начинает преломляться и проявляться в новых произведениях.
Например, когда изучала рэп, заметила такое: когда он только стал появляться в России, это был точный копипаст с американского — это абсолютно нормально, учитывая, что у нас своей традиции такой музыки не было. А потом наступил 2000 год и все резко изменилось. Музыка становится тональной — в ней появляются очень простые «блатные» аккорды [Ре-минор (Dm), Ля-минор (Am) и Ми-мажор (E), — прим. ред.]. Это заметно, например, в «Черном бумере» и песнях Децла.
Темы при этом тоже становятся какими-то немного тюремными. Рэп 00-х, конечно, не тюремная лирика, но он с ней так плотно соприкасается по аккордам — там одно и то же, просто в других формах, с другим биточком и читкой вместо пения.
— Но сейчас рэп уже совсем другой. В других жанрах тоже есть отголоски того тюремного шансона?
Михаил Круг и Александр Северов (Север)
— Люди, сидящие в тюрьмах, составляют большой пласт населения, и с ними происходят какие-то вещи. Сейчас тюремная лирика пустила корни в шансон, а он — во всю эстраду. Получается, вся эстрада всего в двух ступенях от тюремной лирики. Грубо говоря, сначала был Михаил Круг, а потом появился Стас Михайлов.
Тюремная лирика проникает во все новые появляющиеся жанры. Вот поэтому и интересно разбирать ее — это такая корневая история, которая оказывает влияние на все последующее. Иными словами, это новый фольклор.
Русской ментальности вообще характерна фольклорность. Это когда ты поешь уже известную песню, но добавляешь в нее свою полувариацию: можно голос куда-то повести, слово заменить, куплет досочинить. Поэтому фольклор — это совсем иная форма музицирования, нежели классическая музыка, где все зафиксировано. В фольклоре постоянно происходит обновление традиций.
А ХХ век все испортил: он, конечно, привнес новое, но снес все старое. В итоге сейчас есть только две музыкальные сферы, в которых фольклорный способ развития музыки сохранился: детские частушки и тюремная лирика. Во всех остальных способ развития музыки стал европейским — это не плохо, просто так есть.
Это полная безвкусица, полный китч, который в абсолюте становится чем-то прекрасным
— С такого ракурса я могу понять твой интерес. Но с другой стороны — чисто с музыкальной точки зрения — сложно сказать, что в этих песнях темы какие-то любопытные — вроде все об одном и том же: я сижу, лес валю и прочее. Все прямо и понятно, без метафор и глубоких смыслов.
— На мой вкус, здесь все и красиво, и интересно, но это очень субъективно, конечно.
Хотя вот в песне «Гоп-стоп», где много плохих слов и все такое, есть такие строчки:
«Смотри, не обломай перо об это каменное сердце».
По поводу аккордов я заметила, что ограниченное число простых «блатных» аккордов делается интересным благодаря гулянию по тональности — это явно из цыганской музыки. Я не изучала предметно, но мне так кажется.
И сами аккорды представлены в большом количестве комбинаций. Это музыкальное полотно без большого числа повторов. Возьмите хотя бы типичную «Мурку» — там до какого-то повтора жить и жить.
Еще в музыке есть острота интонаций. В мелодии есть романсовость — это, например, восходящая интонация и обпевание одной ноты. Но в романсе, если ты делаешь такую восходящую интонацию, ты облагораживаешь ее спуском или делаешь обпевание или стоишь на одной ноте, чтобы все было со вкусом.
А тюремная лирика — это концентрат всех интонаций. Это полный китч, полная безвкусица с точки зрения романса. Это как бывают здания перекрасно-золотые. У меня это вызывает некое умиление, потому что когда такое доведено до полного абсолюта, оно становится красиво. Появляется ощущение чистоты жеста.
— Но кажется, что после того, как в 90-е тюремный шансон «вышел» к массовому слушателю, жанр стал более попсовым и простым. У тебя нет такого ощущения?
— Нельзя однозначно сказать. Мне кажется, музыкальный жанр в течение десятилетия суперпластичен и все время колеблется. Только придумали и сразу уводят во что-то суперсложное. Но потом возвращается в простоту.
Опять же на примере рэпа: сначала у нас было что-то вроде «Йоу, я читаю рэп». Потом все дошло до Оксимирона и других исполнителей, которые старались усложнить звучание этого жанра. А сейчас все ушло в минимал — появился мамбл-рэп и Face. И это нормально.
Так происходит со всеми жанрами. Невозможно все время делать что-то сложное, да и нет такого запроса. У людей, наоборот, есть запрос на простоту. Просто сначала композиторам самим интересно в этом вариться, и начинается биение себя в грудь: я сделаю круче, я сделаю художественнее.
Я за простоту обычно. Когда все упрощается, значит, оно пришло к чему-то корневому и перестает быть заумным. Люблю когда просто.
Тюремный шансон не в тренде
— Сейчас часто сравнивают происходящее с 30-ми годами ХХ века из-за того, что, по общим ощущениям, стали относительно много людей отправлять в тюрьмы. Да и кроме того, вся бандитская культура 90-х снова романтизируется и входит в поп-культуру — в тот же «ТикТок». Повлияет ли это на тюремный шансон?
— Сейчас снова модна музыка из 90-х, но не бандитская, а холодная, решительная — в общем, «Перемен требуют наши сердца».
Революционные настроения сильно отличаются от того, что было раньше. Сейчас, мне кажется, нет какого-то всеобщего душевного подъема, но есть запрос на такое холодное монотонное. Даже голос сейчас в тренде низкий, расслабленный — это совсем не про шансон. То, как поют и Скриптонит, и Mujuice, совсем не резонирует с тюремной лирикой.
Поэтому вряд ли сейчас будет какое-то неожиданное развитие тюремной лирики. Но теоретически может появиться что-то совсем новое — какая-то монотонная мантра из разряда «то сплю, то не сплю, встал, походил, прилег».
— Если вдруг тюремный шансон совсем пропадет, будет ли это глобальной потерей для всей русской культуры?
— Нет, не будет. Он сразу станет историей, и появятся музыковеды, которые будут его изучать и бережно «положат в музей». Есть же некое высвобождение смертью, поэтому если автора полезут изучать после его смерти, он сразу становится хорошим. Пока ты не умер, ты не полная картина.
И вот пока тюремный шансон не умер, все будут на него плеваться. Но как только его перестанут везде петь и слушать, он сразу станет культурным явлением. И все люто расслабятся по поводу всего — в частности, по поводу мата. Сейчас мат считается большой этической проблемой, потому что как будто из-за этого и книгу не напишешь, потому что народ не готов. Но, возможно, нам самим нужно переоценить мат — есть он, и что в этом такого? Но это уже к лингвистам.